Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В кофейне «Земледелец» полно посетителей. Их здесь бывает много и в хорошую погоду, а сейчас, когда на дворе метель не дает раскрыть глаза, и того больше. Все сидят и дружно прихлебывают кофе, чай или шербет; только отставной поручик Милько тянет подогретую ракию, уже третью стопку с утра. Это — завсегдатаи кофейни: торговцы и чиновники, как состоящие на службе, так и не состоящие, а также вышедшие на пенсию. То и дело открывается дверь и кто-то вваливается в залу, весь в снегу, с заиндевевшими усами и бородой, вваливается и, отряхивая с себя снег, восклицает: «Ну и лютый холод, прости господи!» Сидящие в кофейне вглядываются в него: «Кто бы это мог быть?» — и, узнав,
Все уже выпили кофе, прочли газеты, обо всем переговорили: об указах, о продвижениях и перемещениях по службе, а также об увольнениях на основании параграфа семьдесят шестого, потолковали и о кризисе и смене правительства{26}. Тут спорили подольше, иные даже об заклад бились. Уволенные и пенсионеры утверждали, что вскоре «будут перемены», и предлагали пари на молочного поросенка, а состоящие на действительной службе отрицали такие предположения, называя их просто уличными сплетнями, но пари не принимали, а один за другим вставали из-за стола, платили за кофе и направлялись к выходу со словами: «Пожалуй, пора идти!» Но, поднявшись, еще некоторое время топтались в нерешительности у дверей, глядя, как метель беснуется и метет улицы, будто исполинской метлой, и прохожие проносятся, как мусор из-под огромного березового помела.
Кофейня пустеет. Разошлись все, кого можно назвать полезными членами общества; остались одни бесполезные: вышедшие на пенсию да уволенные со службы, а также какой-нибудь обанкротившийся торговец, подавший прошения о месте в общину, монополию, на почту и таможню — авось куда и примут. Словом, остались одни завсегдатаи. Бывая постоянно вместе, они, естественно, мало интересуются друг другом и, едва увидевшись, уже наводят друг на друга тоску. Поэтому разговор сам собой замирает, а говорят больше о пустяках: о том, к примеру, какое ружье при выстреле делает большую дыру — берданка или бельгийка. Гости начинают зевать и разгуливать по кофейне. Скучно.
Пенсионеры на мгновенье забываются и собираются навестить Кику-табачницу, чтобы убить время и тем самым приблизить час обеда. А у Кики хорошо — диван, стулья! Рассядутся, закурят и давай поддразнивать Кику, намекают на некоего аптекарского помощника или на господина Максу, их товарища, который выглядит моложе всех, ибо красит усы, и вздыхают: «Вот бы скинуть с плеч этак лет сорок!», а то спросят, знает ли она такой-то и такой-то анекдот; или разглядывают девчонок-белошвеек, что заходят купить цветные открытки, пристают к ним с расспросами, для кого они покупают открытки, украдкой подталкивают друг друга, приговаривая: «Эх, горемыка, куда уж тебе!» — и долго смеются, пока станет невмоготу и смех не перейдет в кашель, от которого впору богу душу отдать. Тогда они один за другим встают, вынимают голубые платки, машут рукой и выходят из табачной лавки. А если кашель не нападет, то сидят в лавке и до полудня. Об этом месте приятного времяпрепровождения подумывают они и сейчас. Подойдут к двери и уже возьмутся за ручку, и тут же спохватываются: ведь Кика-табачница убрала славный и удобный диван и все стулья: теперь у нее негде посидеть, пошутить и поболтать.
Поэтому они возвращаются в залу, усаживаются за столики или продолжают прохаживаться. Им неприятно это долгое сидение в кофейне в обществе уволенных чиновников. Неловко курить, неловко слишком часто открывать табакерку перед этой уймой уволенных чиновников, которые с такой жадностью тянутся к ней, стоит только ее выложить на стол. Того и гляди, кто-нибудь подсядет, ударит себя в грудь и вздохнет: «Эх, если бы наши пришли к власти хоть бы на три дня, чтобы свести счеты с кем надо! Как вы полагаете, господин Михайло?», да и запустит пальцы в табакерку и скрутит толстенную цигарку. Потому все и встали из-за столов — и пенсионеры и уволенные — и шагают
нетерпеливо по кофейне, как по перрону железнодорожной станции в ожидании запаздывающего поезда. Никто ничего больше не заказывает, официанты сидят по закуткам, курят и читают газеты или перемигиваются друг с другом, кивая на бывших чиновников.В кофейне тишина. Прошло уже немало времени, а дверь все не отворяется. Никто не входит и не выходит. А на улице светопреставление. Вдруг дверь распахнулась, да с такой стремительностью, что все даже вздрогнули, — в кофейню влетел человек, весь облепленный снегом, будто дед-мороз с новогодней открытки, и стал стряхивать с себя снег, топая ногами и хлопая шапкой по коленям. Под мышкой у него кипа листков. Вытер нос двумя пальцами, вытащил один листок, положил его на стол и ушел.
Это было извещение о смерти.
Все тотчас собрались вокруг стола, чтобы узнать, что случилось.
— Ну-ка, Васа, прочти! — сказал седой помощник казначея на пенсии Петроние, по прозванию Считала, который любил следить за международными и столичными событиями, но не любил читать сам. — Ну-ка, Василие! Ведь ты у нас книжник!
И Васа-пенсионер, иначе Васа Чтец, чтение которого всегда слушали с удовольствием, ибо он, во-первых, читал все, что ему попадалось под руки, даже длиннющую «Кетхен из Гейльброна», а во-вторых, умел при чтении искусно и приятно подчеркнуть самые важные слова и фразы, поднимал брови и то возвышал, то понижал голос, а на каждой точке на мгновение торжественно останавливался и глядел поверх очков, — не заставил себя просить дважды, а сразу же взялся за дело. Он вынул очки из жестяного футляра, дохнул на них, протер и надел на нос, надул щеки, пожевал губами и начал своим старческим голосом, подобным голосу коростеля, поющего в росистой луговой траве:
— Значит, так… «Наш незабвенный супруг, отец, тесть, свекор, свояк, шурин, дядя, тетка…» То есть не тетка! Глупости! — сказал Васа Чтец уже в свой адрес. — Как мужчина может быть теткой!.. «…называемый всеми батей…» Батя, да, да, «Сибин Сибинович!» Сибин! Смотри пожалуйста! — сказал, понизив голос, Васа Чтец. — Ай-ай-ай, Сибин! Эх, бедный Сибин, неужели и ты!..
— Да не может быть! — сказал удивленно и растерянно Петроние. — Смотри лучше, Василие, что читаешь! Не хорони живого человека!.. Да я, кажись, позавчера его видел и разговаривал с ним, как сейчас с тобой.
— Я знаю, что читаю! — обижается Васа. — Сибин, именно Сибин… Сибин Сибинович, он самый! А ты: «видел его!» Может, и видел — только не позавчера, а шесть недель назад. Он несколько недель болел… Слег, говорят, когда сосед Марко начал надстраивать четвертый этаж и Сибинов дом против его получился, просто сказать, домишко!.. Лопнуло в нем что-то, он и бух в кровать. Как слег, так и не поднялся. Вот как дело было! Но ты, между прочим, больше всех кричал и просил, чтобы читали, а теперь первый прерываешь… Так где бишь я остановился?.. Ах, да!.. «Испустил свой благородный дух и оставил нас, опечаленных, вечно скорбеть о нем и вечно его оплакивать… Похороны состоятся сегодня в два часа пополудни… Тело будет отпето… и предано матери-земле на новом… и так далее… Скорбящая супруга Анастасия, сын Петр, дочери Юлиана и Мария, зятья Клистивор…»
— Не Клистивор, братец, а Кристифор! — поправляет его Петроние, прочищая свернутой бумажкой свой янтарный мундштук. — Клистивор! Какой такой Клистивор…
— А раз ты лучше меня умеешь читать, что ж ты сам не читаешь? — сердито огрызается Васа.
— Олух ты царя небесного! До пенсии дослужился, а читать не выучился! — поддразнивает его Петроние.
— Ты будто лучше умеешь!
— Лучше тебя, конечно! — отвечает Петроние, вытаскивая из мундштука бумажную трубочку в никотине. — Разумеется, лучше… — говорит он и смотрит сквозь прочищенный мундштук.
— А раз ты лучше умеешь и такой грамотный, что ж ты сам не читаешь, а каждый раз просишь: «Давай, Васа, начинай, брат Васа!» Ты и шумишь больше всех…
— Глазами стал слаб, потому и не читаю…
— Да, да! Чересчур читал много! Как же! Рассказывай! — говорит Васа.
— Много или немного, а читаю я лучше тебя! — говорит Петроние. — Я больше учился, выходит, братец, и знать должен больше.
— И много же ты кончил! Подумаешь, великая наука! Кончил то же, что и я!
— Есть небольшая разница, уважаемый господин Василие! — поправляет его Петроние.