Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

— А разве ты не знаешь, что с ним произошло? — важно возражает посвященный.

— Не знаю! — отвечает пребывающий в незнании.

— Да где ты живешь, если и этого не знаешь?..

— Да я знаю. Раньше он…

— Э, что было, то сплыло! А теперь он с нами, перековался старикан.

— Может быть…

— Не может быть, а точно. Состоит в списке. Собственноручная подпись… Теперь не отвертится.

— Ей-богу?

— Клянусь честью!

— Записался?

— Уплатил взносы и взял…

— Членский билет?

— Да!

— И теперь он наш человек?

— Еще какой, брат! Огонь! Кремень!.. Железный характер!

— И с нами в огонь и в воду?

— Да уж как гласит пословица, — самодовольно говорит посвященный, — когда старый пень загорится…

— Старый человек каждому делу голова. Это моя заслуга, что он наш…

— И давно он наш?

— Да нет, недавно… И недели нет…

И в самом деле, обращение газды Сибина шло удивительно быстро, невероятно быстро, будто человек спешил побольше успеть перед смертью. В один прекрасный день он записался в партию, на следующий — уже был в партийной кофейне, на третий день подписался на партийную газету, на четвертый — взял семь акций в партийной сберегательной кассе, а на пятый был на окружном партийном собрании и вопил и шумел на нем громче, чем сами основатели партии.

Словом, газда Сибин превратился в сторонника прогресса, «народного человека», друга народа. Жизнь ему стала милее, ибо была не такой пустой и праздной, как раньше. Он всем интересуется, он больше не равнодушный наблюдатель, не говорит, как бывало: «Пусть себе идет, как идет!» В старика будто бес вселился, просто не узнаешь в нем прежнего газду Сибина — ростовщика и мироеда. Он стал нервен, придирчив, непреклонен — разумеется, по отношению к своим противникам. Вечно словно в лихорадке, а когда говорил, то непрестанно языком смачивал губы, как бы угашая лихорадочный огонь. С кем ни встретится — поссорится: обижает именитых людей, защищает бедняков и бесправных, то и дело кричит: «Хватит! Прошло ваше время!» Вот каков стал человек — своим на радость, врагам — на горе! «И что это со старым дураком? Подхватил заразу, когда, можно сказать, все уже переболели!» — говорили недруги, дивясь этой перемене. Да и в самом деле, это был удивительный переворот, странная перемена! И нет во всей подлунной психолога, который мог бы истолковать и объяснить эту быструю и глубокую перемену в дяде Сибине.

Люди только о нем и говорят! Восхваляют его. Отыскали в нем какие-то особые качества и добродетели, отличающие человека передового, инициативного, предприимчивого — «чисто сербский характер!». А если кто и вспомнит что-нибудь невпопад, все на него кричат, что, мол, нельзя быть без недостатков. Когда он появляется, только и слышно вслух и шепотом произносимое: «мы», «наши», «наш человек». А Сибина все больше разбирает, все глубже и глубже увязает он в общественной жизни, в борьбе, пока наконец не отправляется на собрание партии, на котором его сажают на самое видное место. Он даже хотел тоже выступить, но, когда необозримая масса людей закричала: «Слушаем, слушаем!», он, видно, от наплыва чувств лишился дара речи и мог только испуганным и прерывающимся голосом крикнуть: «Так больше нельзя!.. Караул! Спасите!» Бурное и громогласное «Да здравствует оратор!» раздалось и звучало так долго, что, если бы он продолжить хотел, это ему не удалось бы, обладай он хоть демосфеновым даром. Многие подходили, пожимали ему руку и поздравляли с речью. А позже он испытывал полное блаженство, найдя в пространной корреспонденции место, где писалось о том, что «собрание почтил своим присутствием и открыл своей краткой, но содержательной речью почтенный, седой старец Сибин Сибинович, наш энергичный и предприимчивый промышленник, человек старый годами, но молодой и бодрый духом — так что он, по справедливости, давно должен быть среди молодежи! Приятно было видеть, как стар и млад дружно взялись за общее дело» и т. д. Кончалась же корреспонденция словами Негоша:{29}

Хоровод поет, рокочут гусли,

и с внучатами и деды пляшут,

все в веселье стали однолетки!^[19]

Та самая газета, что тогда так тепло его приветствовала, естественно, сейчас прочувствованно с ним простилась. Она первая поместила скорбную весть о его смерти: «Как молния, пронесся по городу слух о том, что скончался Сибин Сибинович, честный гражданин, предприимчивый промышленник, зачинатель многих полезных предприятий, пламенный сербский патриот, примерный супруг, нежный отец, верный друг, добрый приятель и отец бедняков. Вся жизнь достойного покойника — цепь непрерывных усилий и борьбы, которые благодаря его энергии и выдержке завершились успехом.

Покойный жизнью своей показал, к чему приводят труд и воля: из бедного, безвестного крестьянского сына он стал богатым, видным, уважаемым и полезным согражданином нашим. Утрата такого человека была бы чувствительна и для больших народов, а что уж говорить о нашем малом и разрозненном сербском народе. Весть эта скорбно отзовется не только в нашем городе и его окрестностях, но и по всей Сербии и среди всех сербов. Ибо нет такого человека, который не знал бы нашего почтенного «дядю Сибина» (со вступления в партию он любил так называть себя), и не будет сердца, которое не опечалилось бы, и глаз, которые не оросились бы слезами при известии о его кончине. Все его жалеют и оплакивают, ибо смерть его — тяжелая утрата, и, что того тяжелее, утрата невозместимая!.. Все спрашивают себя: возможно ли это?..»

И в самом деле, были такие вопросы. Все спрашивали: с чего это он? И даже Перса, прозванная «палилулской газетой»{30}, которая, как и всякая газета, ни о ком ничего хорошего не говорила, когда услышала эту страшную весть, почувствовала, что ноги у нее словно подломились; она перекрестилась и, воскликнув: «Ноги мои, держите меня!» — помчалась сломя голову к дому покойного, крестясь и повторяя про себя: «Боже, неужто правда! Дай боже, чтоб то была шутка!» А когда взялась за калитку, уже рыдала в голос: «Ой, горький Сибин! На кого ты покинул Персиду?» Утешала она безутешное семейство и все извинялась, что никого не может утешить, ибо сама как убитая.

«Вот вас вроде бы утешаю, а у самой сердце разрывается», — говорит Перса, а затем рассказывает, что и дом, и двор кажутся ей пустыми без газды Сибина. «Будто сейчас его вижу, — говорит она, — в шлепанцах, в сюртуке внакидку, как расхаживает он по двору и всем делает замечания, все видит и слышит, за всем приглядывает: бранит жильцов или лущит кукурузу, кормит птицу или же летом прохлаждает себя арбузом вон под тем орехом». Она нашла даже, что и птица загрустила, и добавила: «Боже мой, и куры будто понимают, кого потеряли!» А потом (и она!) спросила озабоченно: «Имеется ли, по крайней мере, фотография покойного?» И, узнав, что имеется, что покойник снялся, да притом в шайкаче, в составе какого-то комитета или комиссии по приемке государственного сена во время войн наших, — и она вздохнула с облегчением, сказала «слава богу» и ушла, обещав тотчас же вернуться.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Что говорят о покойном Сибине те, кто не умеет писать

Сразу после полудня начал собираться народ, и около двух часов улица почернела от густой толпы. Хотя похороны были назначены на два часа, процессия не двинулась и в половине третьего, ибо, как водится, священники запаздывали. Ожидая духовенство, народ точил лясы, и уж о чем только не было тут разговоров. А так как у нас свадьбы обычно какие-то мертвые, а похороны — куда живее, то и здесь очень живо беседовали, а разговаривая, смеялись, остроты сыпались так, будто люди собрались вовсе не для того, чтобы отдать последний долг покойному. Народ, разбившись на множество больших и маленьких групп, стоит или прохаживается по улице, оживленно болтая. В группе торговцев толкуют о каком-то фальшивом банкротстве и поджоге; а там группа учителей обсуждает влияние алкоголя на некий сорт рыб; в третьей группе — пенсионеров — разговор идет о шалостях старого председателя суда, совершенных в отсутствие жены, и все утирают слезы, выступившие от неудержимого смеха. Что касается офицера Н., то он за время долгого ожидания духовенства завязал знакомство и изъяснился в своей давнишней, восьмилетней тайной любви к недавно овдовевшей г-же П. и был ею приглашен в гости на будущее воскресенье… Вообще разговоры повсюду были весьма занимательные и не только не затихали, но, напротив, становились все более оживленными, пока наконец не появились священники.

Еще немного, и процессия тронулась.

Выехал катафалк. За катафалком двинулась многочисленная родня. Все понурились. Все растерянны, как это обычно бывает в столь скорбные минуты, никто не знает, где встать, кого взять под руку. Как кстати в таких случаях оказывается человек, владеющий собой и знающий все порядки! На этот раз всех выручила Перса. Она повязала платки на рипиды и подсвечники, вручила попам свечи и шелковые платки; дала каждому зятю в спутницы его благоверную и одну из теток.

Двинулись. Перса кричит зятю Кристофору, чтобы он надел шапку на голову, ибо, говорит она, дорогого покойника он все равно из гроба не поднимет (ему ведь сейчас нет никакого дела до того, пойдет Кристофор в шапке или без шапки), а себе может повредить — заполучит какую-нибудь там хворь или сильный насморк.

Перед катафалком — многочисленные венки. Кто их пересчитает, кто прочтет, что на них написано! Оставим принесенные родней и займемся теми, которые получил покойник за свои гражданские доблести. На одном начертано: «Нашему благодетелю и почетному члену. Экспедиторы»; на другом: «Достойному и энергичному члену-основателю. Общество субсидий под залог»; на третьем: «Неутомимому инициатору. Общество «Колыбель и Могила»; на четвертом: «Активному члену. Члены комиссии по выбору площади для рынка»; на пятом: «Незабвенному председателю. Общество по скупке пенсионерских и чиновничьих векселей».