Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

— Три класса начальной сербской школы да один школы счетоводов в Топчидере — и больше ничего.

— Больше ничего? — гордо спрашивает его Петроние.

— Ну да! Да в придачу побывал в греческой школе у покойного учителя Харитона! А с этой греческой школой поднялся ты над нами надо всеми, Петроние, вот докуда! — говорит Васа и показывает на темя. — Заносишься так, будто ты посол в Стамбуле! Греческую школу кончил человек! Подумаешь, дело какое! Будто ты алфавит выдумал и можешь писать не хуже Доситея{27}. Ха-ха-ха!

— Сколько я учился, столько и учился. Знаю только, что грекам меня не продать.

— Где там! Грекам тебя не продать — да, чай, и сербы тебя не купят!

— А ты, раз по-сербски не знаешь, уж лучше бы… Клистивор! — повторяет Петроние. — Не Клистивор, а Кристифор, или, еще лучше, Христифор, или, если хочешь, уже на настоящем греческом, то: Христифорос… — гордо говорит Петроние.

— Ну ладно, братец мой любезный, — уступает наконец Васа Чтец. — Если я и сказал «Клистивор», турком я его не сделал!.. Что ты шум подымаешь, будто я твой дом поджег!..

— Ну, хватит! — закричали все пенсионеры. — Надо же, из-за какого вздора сцепились!..

— Да не сцепились мы, а просто дискутируем, — смягчается господин Петроние, не способный провести и полчаса без Васы Чтеца.

Утихомирили спорщиков. Наступила пауза, а потом опять завязался разговор.

— Эх, бедный Сибин! И он ушел! — говорит Петроние. — Я знаю его, хорошо знаю. Да и как не знать, знакомы, почитай, лет пять — десять, если не больше… еще по Кладову знакомы… Он чуть моложе меня… Был мальчиком у портного, а я учеником — тогда практикантов называли учениками — в канцелярии господина Ристо, смотрителя по рыбной ловле… Я там, а он в мальчиках… А потом, братец ты мой, оказались мы здесь, в Белграде… Меня перевели в референты, а он — подмастерьем в Белграде… Ничего тогда у него не было; беднее меня был! Будто сейчас вижу его безрукавку, да еще, помнится, какие-то военные пехотинские штаны с ярко-красными майорскими выпушками и солдатские ботинки на ногах… Потом туда-сюда, глядишь — и вышел в люди, пробился; обзавелся домом, бросил портняжить, занялся спекуляцией, повезло, и, пожалуйста, уж он — газда Сибин. Хе-хе, — двусмысленно заключил Петроние, — трудолюбивый, говорят, был человек…

— Ну, тут не только трудолюбие! — отозвался Васа.

— Правда твоя! Какое там трудолюбие! — подтверждает Петроние.

— А мы разве не трудолюбивы? Я разве не трудолюбив? Да, наконец, ты вот, например, разве не трудолюбив?.. А какой из этого прок? Никакого! За сто лет — девяносто грошей. Чуть не надорвался, пока дослужился до пенсии! Не трудолюбие тут главное, а везение и… это самое… Понимаешь, что я хочу сказать?

— Конечно, понимаю! — говорит Петроние.

— Да разве я его не знаю! Ты мне еще будешь рассказывать!.. Просто противно (прости его боже, этого самого Сибина!), просто противно говорить об этом.

— У удачливого человека и петухи несутся! — шутит кто-то.

— Деньги к деньгам! — добавляет другой.

— Да не со всяким так бывает! — говорит Петроние. — Вот ведь человек чиновничьего звания так не может… не может, хо-хо, хоть из кожи вылези. Уж я-то знаю. Я сам, как говорится, дошел до помощника казначея и столько лет прослужил еще до банков и до этих январских и июньских займов{28}, поседел на казначейском месте, на пенсию вышел, однако… Вот ты меня, слава богу, знаешь, — говорит он, обращаясь к Васе Чтецу, — я ли не бережлив, уж не знаю, найдется ли второй такой, а всего-то у меня один домишко, лишь бы было где голову приклонить, чтобы, как говорится, за ворот не капало…

— Погоди, Петроние, как один — два у тебя дома!

— Две, брат, купчих, а не два дома. Один, брат, дом у меня, один; второй я не считаю. Пожалуйста, подарю кому хочешь — избавь только от налогов. На, бери его даром…

— Ну, это ты шутишь…

— Не шучу, клянусь богом! Хоть сейчас идем в суд, и я переведу купчую на тебя. Идем.

— Идем, — говорит Васа, — хоть и буран. Пошли!

— Ты наверняка не пошел бы сейчас из этого тепла, если б не я тебе дарил дом, а ты мне.

— Ха-ха! Нет, пойдем, как обещал, — смеется Васа. — Не пойдешь! Уж я тебя знаю…

— Ну, я ведь только так, к слову сказал, — рассердился Петроние. — А ты и прицепился. Видали! Вечно жалуешься, что я тебя прерываю, а теперь сам.

— Да так уж в мире заведено! Раз ты всего-навсего чиновник — терпи и молчи! — говорит поручик Милько, поддержанный всеми прочими.

Успокоили Петрония и Василия, оставили покойного Сибина и повели разговор о том, что и кому осталось после газды Сибина. Говорили о его состоянии, о домах и участках, о наличном капитале, затем — о зятьях и завещании. Будет ли, мол, тяжба или завещание останется в силе. Потом решили проводить его останки, так как все сошлись на том, что газда Сибин был человек редкостный и заслуженный, какого не часто встретишь и какому нелегко найти замену. Одни похвалы слышались со всех сторон. «Это не шутка, брат! Крестьянский сын, никто и ничто, гол как сокол, а постоянством и трудолюбием достиг таких степеней». Хвалили в один голос, а поручик Милько даже спросил крайне озабоченно и испуганно, осталась ли хоть фотография газды Сибина и есть ли она у кого? Но ответа он не получил, разговор перешел на другие темы.

Петроние подсел к Васе и начал ему рассказывать о своих делах: о земле, которую он прикупил, о доме, который намерен строить весной, и о плане дома, каковой составил сам, без помощи инженера; вытащив складной метр и плотницкий карандаш, он взял давешнее извещение о смерти Сибина, на чистой его стороне начертил план дома с комнатами и прихожей, двором и колодцем и прочими сооружениями. Он чертил и объяснял, а Васа критиковал и осуждал план. Так они разговаривали и препирались до полудня, и за это время дважды поссорились; Петроние заявил Васе, что он болван и дурак, а Васа кричал ему: «Краденое добро не впрок!» и «Дьявол возьмет свое!» Но перед обедом, как водится, помирились и отправились восвояси.

У дверей они еще задержались и поговорили о том, что их ждет дома.

— Видишь ли, Васа, — сказал Петроние, кивнув на улицу, — до такой погоды я охотник. Нет ничего лучше, как вот хватит мороз, вроде сегодняшнего, а ты идешь себе домой обедать, и ждет тебя там жареный поросенок. Да не так себе, на один зубок, а этак в пять или шесть кило. Моя Полексия еще утром вынесла его на мороз. И когда я внесу его с мороза, да выну этот мой перочинный нож (золингенского завода, сталь лучше аглицкой, острый, как бритва), да придвину к себе жаркое с салатом из капусты, чтоб отвести глаза жене, затяну банатскую: «Женка, к стенке обернись!» — и вылью все масло в капусту. Придвину, значит, поросенка, а Полексии скажу: «Запри дверь, не пускай никого, даже того, что посылки разносит; сегодня меня нет дома!» Ну, что ты скажешь? Ей-богу, лучше моя бедность и чистая совесть да доброе здравие, чем все добро, лавки, дома и участки покойного газды Сибина — пропади они пропадом! Ха-ха-ха! Какая ему теперь польза от всего этого! Вот зятья, те скажут ему спасибо!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Что говорят торговые ряды и отечественная печать, то есть общественное мнение, о Сибиновой смерти

Вскоре весь город узнал, что умер газда Сибин — человек выдающийся, знаменитый на весь край. Газеты споспешествовали распространению этой вести. Все поместили кто короткую, кто пространную заметку о его смерти. Как и о каждом смертном, мнения о нем разделились — как было при жизни, так и сейчас, после смерти. Как и у каждого смертного, у него были друзья и недруги. Плохо тому, на кого не лают — гласит народная пословица, тем более что он принимал заметное участие во всех делах общественных. Газда Сибин недолго оставался в стороне от новых веяний. И его подхватила волна прогресса. Народ зашевелился, пошел за новым временем, воспринял новые идеи. Возникали новые газеты. Все разделились на партии и стали выписывать соответствующие их убеждениям газеты, а газда Сибин, как сторонник властей, выписывал официоз «Сербске новине», в которой с наибольшим интересом читал третью и четвертую страницы, где помещались объявления об аукционах и извещения ссудного банка о продаваемых с молотка имениях, — это было все его чтение и духовная пища! Хотя эта пища была ему полезна, он все же вскоре увидел, что никак нельзя ею ограничиваться. Газда Сибин убедился, что и ему надлежит вмешаться в какую-нибудь свару. Был он раньше «ничей», и все его называли просто хозяйчиком, обывателем, а иногда даже пиявкой и паразитом. Никто его не защищал, ибо дела его были такого рода, что часто ему случалось обижать людей, которым он давал двумя руками, чтобы потом выколачивать из них четырьмя ногами, считая свои и судебного исполнителя. «А! — сказал однажды газда Сибин. — Новое время — новые песни!» И он тоже «определился». Вошел Сибин в партию, и притом в ту, которая находилась в оппозиции, зятьев же своих определил в две другие.

Сразу газда Сибин преобразился, стал другим человеком: интересуется общественными вопросами, сочувствует народным печалям, кричит: «Так дальше нельзя!», вопит: «Это невыносимо! Все ни к черту не годится!» Стал тихо, таинственно, шепотом или одними глазами вопрошать своих новых единомышленников: «Ну что? Как наши?» Те, в свою очередь, пожимают ему руку и отвечают, смотря по обстоятельствам, когда вслух, когда шепотом или взглядом, а те, кому его последний шаг еще неизвестен, удивляются: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! С чего это газда Сибин вступил в партию и что он тут путается под ногами и всякий вздор несет?»