Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

которая является продолжением предыдущей. Из нее станет ясно, каким был кир Герас как эллин, как верующий и как хозяин дома

Подобные истории и слушал ежедневно кир Герас, каждый день узнавая что-то новое и удивительное, но не запоминал, следя больше за тем, чтобы чарки у посетителей не стояли пустыми, да стараясь не забыть, кто сколько выпил. Но все же была ему и польза от таких разговоров, потому что дни проходили приятно и легко. За это и любил он будни, когда время текло незаметно, гораздо быстрее и приятнее, чем по воскресеньям и в праздники.

В праздники ему было тяжело, и самым трудным, прямо-таки бесконечным казался день святого Саввы{38}, четырнадцатого января. Ни у него, ни у живших в Белграде многочисленных греков и валахов никак не укладывалось в голове, что и этот день нужно праздновать и славить. В бытность свою учеником и приказчиком кир Герас лишь удивлялся этому, а став хозяином, уже не только удивлялся но и злился. Кир Герас постоянно забывал про этот день — в греческом календаре он не был отмечен ни черным, ни красным, — а когда в канун праздника ему напоминали об этом, он, посопев, говорил, склонив голову набок и слегка прищурясь:

— Откуда может взяться сербский святой? Серб — и вдруг святой! — И начнет перебирать по пальцам: — Есть святые Агиос Сасонтиос, Илариос, Агиос Агапиос, Поликарпос; есть Агиос Тарасиос, Фефрониос; есть и святой Савва — только Иерусалимский, да, Иерусалимский, а не Новопазарский! Такие святые есть, и могут быть, — их имена известны… но Растко, Рацко… Как может Рацко быть святым? «Святой Рацко» — как это звучит? Да вот, смотрите, — говорит он, вынося греческий календарь. Все вместе ищут святого Растко и, конечно, не находят. — Видите — нет его, нет! Потому и нет, что не сопричтен к лику святых! — говорит кир Герас, сердито захлопывая календарь. — Не сопричтен!.. Чтобы серб стал вдруг отшельником, святым чудотворцем, великомучеником и угодником божьим! Какое он чудо сотворил? Убил змия, как святой Георгий? Нет! Или бесстрашно прошел по морю, как по суше, подобно святому Николаю? Нет!.. Простоял двадцать лет на одной ноге, как Симеон Столпник? Нет… Или благословил маслину, превратив ее в божье дерево, и проклял смоковницу за бесплодие? Или принудил дьявола изблевать шестерых поеденных им детей сестры Мелелии, как это сделал святой Сысой? Нет! Не может, поэтому и не сопричтен!.. Разве дано это сербу? Не дано! — сам себе отвечает кир Герас — В самом деле, как может серб стать святым?..

Так беседуют греки и, подстрекаемые кир Герасом, восстают против канонов и канонизированных святых, не идут в церковь, делая вид, что забыли о празднике, но все же не смеют открыть в этот день лавки, памятуя о том, как князь Милош забрал у каждого из них по нескольку окк воска и ладана. И теперь, правда не без воркотни, уже со дня святого Стефана-архидьякона они начинают спрашивать у соседей-сербов: «Когда там у вас этот святой Савва празднуется?» А наступает праздник, они закрывают лавки и, сидя там взаперти, зло предрекают последний день святой православной церкви.

Таким образом, все праздничные и воскресные дни для кир Гераса были самыми трудными, как и для любого делового и старательного человека, считающего, что время — деньги, а безделье — расточительство и гибель. В такие дни кир Герас чувствовал себя совершенно одиноким, потому что не держал не только приказчиков, но даже мальчиков — не из скупости, как он уверял, а лишь потому, что наступили трудные, скудные времена, и потому еще, что молодежь стала, по его словам, испорченной и ненадежной.

До полудня по воскресеньям он чувствовал себя еще сносно, так как проводил время в церкви. Стоял он обычно с ктиторами и помогал им; зажигал и продавал свечи, пересчитывал выручку и раскладывал по кучкам монеты разного достоинства; делал он это с удовольствием, теща себя мыслью, что не понапрасну теряет время. Иногда он обходил молящихся с тарелкой (из уважения ему давали первую тарелку), а когда церковь наполнялась народом, подходил к певчим и подтягивал «Херувимскую» или же пел ее по-гречески: «I ta heruvim mistikos ikonizontes», — и до конца службы тихо напевал песнопения (конечно, по-гречески); когда в завершение мальчики запевали славословие архиерею, кир Герас испытывал райское блаженство, слыша «Is pola eti Despota» и наслаждаясь звуками греческого пения. Он чувствовал себя ублаготворенным и вознагражденным за все, утешаясь тем, что хоть и долго ждал, но дождался сладчайшего и, смешавшись со свитой митрополита, гордо покидал церковь, думая про себя: «Как бы варвары ни начали, а завершать вынуждены по-гречески!»

Но всю вторую половину воскресного дня он изнывал от тоски, не зная, как убить время. Он не ходил в кофейню играть в фишки или карты, у него и в мыслях не было отправиться в Топчидер, на Вилина-Воду или в Бульбудер{39}, как делали обычно другие; он мог бы пойти в читальню, но не хотел, потому что там не получали греческих газет. И кир Герас сидел перед своей лавкой, перебирая четки (к которым ежегодно прикупал по одному янтарному зерну, отчего все они были разные), разглядывал прохожих и здоровался с ними — тепло и внимательно с греками, равнодушно и холодно со всеми прочими. Или расхаживал по запертой лавке, беседуя со своим котом, который дремал от скуки на прилавке.

Кот был единственным его приятелем, неразлучным другом; расставался он с ним лишь изредка, когда отпускал на денек-другой к кому-нибудь (при этом к своим землякам-грекам под честное слово, а к сербам под расписку) половить в лабазах крыс да мышей или когда по неведомым, вечным и неизменным законам природы в феврале кот сам брал отпуск — в то самое время, когда обычно на крышах раздаются известные каждому кошачьи мадригалы, — и возвращался лишь через несколько дней робкий и тихий, с исцарапанным носом и рваными ушами, похожими уже не на уши, а на два ошметка.

Но вместе с тем это был хороший и прилежный кот из самого почтенного торгового дома «Папа Наск». Кир Герас специально раздобыл его оттуда, и ему стоило больших трудов таким путем подружиться, так сказать, породниться с одной из самых видных торговых фирм. Он еще и потому хотел заполучить кота обязательно из греческого дома, а не из сербского, что сербы в большинстве гурманы; редкий день проходит у них без того, чтобы не кололи живности, не варили, не месили теста. Сербы часто и помногу едят, а это дурно отражается на кошачьем характере: кот вечно ходит с засаленными усами, ест жирный наперченный джювеч и другие кушанья подобного рода и становится неповоротливым, ленивым и равнодушным к той нечисти, единственно ради которой он и сотворен. Короче говоря, живя среди сербов, кот становится таким же лентяем и бездельником, как и они, с той лишь разницей, что не шляется повсюду, не играет в карты да не делает долгов по кофейням. Вот поэтому-то кир Герас греческого кота предпочитает сербскому и кот из греческого дома ему желаннее, чем из самого видного сербского.

Кир Герас проводил конец воскресного дня в забавах с котом. Разговаривал с ним, разумеется, по-гречески, чем вливал в него греческий дух, так что кот после этого сербский язык ни в грош не ставил; можно было сколько угодно кричать ему по-сербски: «Кис-кис-кис», «Брысь!» — он и ухом не вел, будто это его совсем не касалось. Кир Герас придерживался старых правил, бесценных для тех, кто еще только начинает стяжать: чаще отрывать кусок ото рта; лучше положить в ящик стола, чем в свою утробу; лучше лечь спать голодным и увидеть во сне обильный ужин, чем лечь с полным желудком и видеть во сне разбойников и прочие страшные вещи.

Поэтому кир Герас годами почти никогда не садился за стол, чтобы пообедать, а по целым дням жевал творог, маслины, сардины, хлеб, инжир, — этого откусит, того попробует, — на обед у него обычно было то, что он выгадывал, обвешивая покупателей. Только вечером, закрыв лавку, он, говорят, по-настоящему садился и съедал на ужин то, что сам себе готовил в задней комнатушке.

То был оригинальный ужин. Об этом знали многие. Ужин кир Гераса стал притчей во языцех. О нем часто упоминали в разговорах. И долго еще хозяева, упрекая подрастающее поколение приказчиков в роскошестве, предсказывали, что никогда им не достигнуть того, чего добился кир Герас благодаря своей скромности и бережливости.

Каждый вечер кир Герас, заперев лавку, разводил в жаровне огонь и при свете этого огня нарезал маленькими и тонкими, как ремень, кусочками черствый хлеб для похлебки. Затем заливал их кипятком. После этого брал копеечную свечку, сломанную, конечно, которую уже никто не купит, и делил ее пополам. Из одной половинки извлекал фитиль и угощал им своего любимца кота, а сало бросал в бурно кипящую похлебку, которая жадно расплавляла эту половинку свечи, после чего кир Герас тщательно перемешивал варево, чтобы похлебка равномерно и хорошо промаслилась. Только покончив с этим, он зажигал вторую половину свечки. И кир Герас, отлично чувствуя себя в теплой и ярко освещенной каморке, принимался после тяжких трудов за ужин. Свеча горела до тех пор, пока он ужинал, и даже немного дольше. Улегшись в постель, он шептал какие-то цифры или молитвы и постепенно погружался в объятия Морфея. Под треск догорающей свечи и монотонное мурлыканье кота возле самого изголовья кир Герас засыпал, похрапывая мирно, тихо и удовлетворенно, как засыпает и похрапывает всякая праведная душа, которая не знает греха и поэтому не испытывает угрызений совести.