Good Again

Ведь я мог причинить ей боль, или даже сделать кое-что похуже, намного хуже, и никогда теперь об этом не забывал. И воспоминаний о ней, жалко забившейся в угол после того, как я её ударил, от которых я неизменно вздрагивал, было достаточно, чтобы в зародыше убить любую инициативу с моей стороны.

Однако Китнисс по-прежнему была упряма как осел, и если уж на что решалась, то не отступала. И в этот миг она уже приняла решение. Это читалось во взгляде её полуприкрытых глаз, и в том, как ее пальцы, перебравшись уже с моей ключицы вниз, на живот, скользнули под резинку моих трусов. Я сидел совершенно неподвижно, внутренне раздираемый боязнью, рождающей желание отпрянуть, и невыносимой потребностью раствориться в ней.

Китнисс сама притянула меня к себе — я не устоял, позволив её губам прижаться к моим. Она откинула одеяло, и передо мной предстало все ее поджарое, смуглое тело. Шрамы украшали ее оливковую кожу как прожилки шершавую кору лесных деревьев. Ее кожа сияла, когда она притянула меня к себе поближе и оседлала мои бедра. Я еще не успел одеться, и тут же ощутил ее теплую влагу у себя на животе, когда она об меня потерлась, прилаживаясь к моим бедрам. И все барьеры, что я нагородил между нами, рухнули, когда она придержав рукой за мой член, тут же плавно на него опустилась, как туман на воду.

Она неспешно, томно целовала меня, ее язык осторожно, изучающе, вторгался в мой рот, и я почувствовал, что меня уносит разбуженный ею селевой поток, когда мои бедра едвали не сами собой дернулись, и я резко вошел в неё. Она глотнула воздуха от неожиданности и протяжно застонала от удовольствия, и мне этого оказалось достаточно, чтобы схватив ее за бедра, еще больше в неё углубиться. Китнисс тут же подхватила мой ритм, мы соударялись в такт, вместе, и оба сейчас вели в этом танце. Я мог бы двигаться так целую вечность, наблюдая за тем, как подъемы и спуски её бедер перетекают в колыхание ее спины, плеч и завершаются нежным покачиванием головы.

Мои руки пробежались по её груди: соски были твердыми в моих ладонях. Она одобрительно промычала что-то не открывая рта и положила свою руку поверх моей, а потом засунула себе в рот кончики моих пальцев, каждый по очереди, так же вздымаясь надо мной и опадая. Я запрокинул голову от невероятного ощущения, которое меня захватило. Она же, приподняв свои груди руками, поощрила меня на то, чтобы я их покрепче сжал, и направила мои теперь влажные пальцы так, чтобы набухшие соски были зажаты между большим и указательным. И я принялся их нежно пощипывать, играть с ними.

Её ладонь скользнула вниз по телу, и она стала себя ласкать. Я ощущал, как волна жара поднимается из моего живота до кончиков ушей от взгляда на ее разметавшиеся волосы, блестящую от пота кожу и налитые, заострившиеся груди. И я болезненно напрягся, сдерживаясь, чтобы она успела меня догнать, чтобы сперва ее наслаждение достигло пика. И я был вознагражден, когда она откинула голову, купаясь в своем оргазме, и ее мышцы судорожно стиснули меня. И я с силой толкнулся вверх, в нее, тоже кончая, полностью теряясь в невероятных ощущениях. Когда она рухнула на меня, то едва могла дышать и дрожала от того, как это было интенсивно.

Я чувствовал как ее сердечко, стучавшее рядом с моим, забилось медленнее по мере того, как она приходила в себя. Хотя я лишь недавно стряхнул с себя сон, сейчас я снова был готов уплыть по его тягучим волнам, лишь бы все так и оставалось — ее теплое гибкое тело прижато к моему, а на наших телах и на постели еще не остыли влажные следы нашей близости. Чуть шевельнувшись, Китнисс заговорила, и ее слова эхом отдавались у меня в груди.

— Тебе не нужно ждать моего разрешения, чтобы меня коснуться. Я знаю, когда ты меня хочешь.

Я посмотрел на нее сверху-вниз, наблюдая за тем как блики занимающегося рассвета играют и переливаются в её темных волосах.

— Это настолько очевидно?

На усмехнулась, и этот горловой низкий звук прошил мне грудь и ухнул где-то в глубине моего живота.

— Немножко.

Помолчав, я сказал:

— Ты знаешь, в чем тут дело.

Она подняла голову, поймала мой взгляд и пристально на меня уставилась.

— Не-а. Так запросто ты не отделаешься. Скажи мне сам.

Я крепко сжал губы, прежде чем заговорить:

— Порой я бываю ужасно напуган. Не могу избавиться от этого твоего образа… как ты съежилась в углу. От этого я столбенею, и не могу заставить себя до тебя дотронуться, из-за боязни, что я все ещё не до конца излечился. Думаю, мне нужно еще немного времени чтобы… снова начать себе доверять.

— Тебя это, вроде бы, не сильно волновало, когда ты вернулся две недели назад!

— Ну, тогда у меня крышу срывало от радости, что я вернулся домой. Мне море было по колено.

— Ага, вроде того, — усмехнулась она. Положив голову мне на грудь, она принялась теребить пальцами едва заметный там светлый ворс. Пожалуй, при другом раскладе мне было бы щекотно, но сейчас я был так перегружен пережитыми ощущениями, что все, что мог почувствовать — тепло ее руки. — Полагаю, мне просто нужно быть с тобой повнимательнее, — сказала она, и я кожей почувствовал как она улыбнулась, прижавшись ко мне.

***

— Я должна тебе кое в чем признаться, — сказала Китнисс, когда мы опять проснулись с ней в то утро.

— В чем? — спросил я, не скрывая любопытства.

Она приподнялась на локте и взглянула на меня серьезно, а ее щеки заливал румянец.

— Когда тебя не было, я приходила в твою мастерскую.

— Ясно… — сказал я, ожидая более детальных объяснений.

— Ну, я об этом и говорю… я приходила в твою мастерскую… и видела там портрет Прим, — она нахмурила брови. Мы редко говорили с ней о Прим. Для Китнисс было слишком сложно вслух упоминать имя своей маленькой сестренки, и я всегда был очень внимательно относился к тому, чтобы она лишний раз не была упомянута.

— Я… Ты в порядке? Я неправильно ее нарисовал? — в моем вопросе сквозило беспокойство.

— Нет! — воскликнула она, наверняка громче, чем собиралась, потому что после этого сразу заговорила уже гораздо тише. – Нет, я… смотрела… на картину несколько раз, пока тебя не было. Это было нелегко. Когда я впервые ее увидела, думала, меня кондрашка хватит, — она издала звук, полный горькой иронии. — Я пыталась проверить так себя, понимаешь. Пыталась смотреть на нее, чтобы увидеть… смогу ли я. И я смогла. Смогла на нее смотреть.

Я понимал, о чем это она. Она пыталась примирить факт безвременной гибели своей сестры со своей обычной жизнью. До сих пор Прим была для нас чем-то надмирным, запредельным, обсуждаемым только в контексте ночных кошмаров, вторгающихся в сон Китнисс. Воспоминаниям о смерти Прим не было места при свете дня, слишком силен был страх, что Китнисс снова впадет в депрессию от мыслей об этой невосполнимой утрате. И то, что она вот так вот сама заговорила со мной о Прим было для нее огромным шагом вперед.