Good Again

Я зарылся пальцами в ее растрепанные волосы, наткнувшись тут же на узелок, не пускавший их соскользнуть сквозь темные пряди, и слегка потянул.

— Это… нелегко… верно? — мягко спросил я почти что шепотом.

— Очень, — ответила она так же тихо. — Я все думаю о том, как это ненормально. И у меня все внутри переворачивается. Но я хочу ее видеть. Помнить о ней. Быть в состоянии разговаривать о ней без того, чтобы тут же терять голову, — она вновь откинулась на подушку, уставившись в потолок, и теперь уже я приподнялся на локте, чтобы заглянуть ей в лицо. — Она была моей сестрой! — горячо воскликнула она, стукнув кулаком по матрасу. — Нельзя ее забывать лишь потому, что для меня слишком болезненно ее помнить.

— Ты хочешь как-то почтить ее память? — осторожно спросил я, беря ее за руку и нежно её растирая, чтобы снять напряжение.

— Не на публику, ты понимаешь. Здесь, между нами.

— Отчего бы нам не добавить ее в Книгу памяти? — предложил я не очень уверенно. Мы пока не упоминали в Книге Прим, и Китнисс никогда не выражала желания этого сделать.

— Возможно, — уклончиво ответила она, вероятно, имея ввиду «нет». Она еще не была к этому готова. В книге уже была моя семья — и фотографии, которые Том нашел на пепелище. Отец Китнисс. Она решилась его туда добавить после того, как я вернулся из больницы. И все трибуты, которых знали мы, и те, кого знал Хеймитч, уже были записаны в Книгу.

— Так ты не сердишься, что я ходила в твою мастерскую, пока тебя не было? — спросила она, изучая мое лицо, видимо, пытаясь разглядеть признаки недовольства.

— Конечно же нет! Приходи туда когда захочешь, — она слегка заерзала, видно, ей все еще было не по себе, и я не смог удержаться от того, чтобы не схватить ее в охапку, прижать к себе. — Послушай, все мое — твое. Я ничего от тебя не скрываю, кроме того, что ты сама не захотела бы увидеть, — я чмокнул ее в лоб, погладил по густым спутанным волосам. — Для тебя это уже большой прогресс, но ничего страшного, если к большему ты пока не готова. Нужно время.

— Знаю, — прошептала она, пристраиваясь к изгибу моего плеча. — Мне это нужно. Нужно, чтобы память о ней жила, иначе это будет все равно что снова ее потерять, — она зарылась лицом в мое плечо, а я обхватил ее покрепче, жалея, что мои ласки не могут прогнать прочь ее печаль. Мне хотелось поддержать ее, но бывают дороги, по которым нужно прийти в одиночку. И хоть сейчас она не плакала, я знал, что сердечная боль жестоко ее терзает.

***

После обеда запах свежего хлеба чувствовался благодаря открытым в доме окнам даже в саду, где я сгребал сухие листья вокруг кустиков примулы. Это был природный аромат хорошо пропеченного хлеба с орехами, и еще пекущихся — хлеба с ягодами и сладких ванильных кексов. Я не устоял от искушения остановиться и глубоко вдохнуть этот манящий домашний аромат, смешанный с запахом свежей земли и прели. Китнисс как-то сказала мне, что скучала по запаху выпечки в нашем доме. Забавно, ведь он окружал ее каждый божий день в пекарне. Однако она упорствовала, что это не одно и то же.

Очевидно, для нее этот запах был еще одним доказательством, что я наконец снова дома. Сама Китнисс, по которой я так истосковался, сейчас была в доме, на расстоянии нескольких шагов. Стоило мне снова сказать это себе, и все мое существо наполнилось упоительной радостью. Больше это не было мечтой или желанием. И мной внезапно овладел порыв, и остро захотелось оказаться рядом с ней.

Переступив через кустики примулы, я направился к черному ходу. По пути я чуть не запнулся об одну из девчушек, которые приходили потрудиться на огороде их сиротского приюта — полагаю, ее звали Айви. Она как раз вывернула из-за угла с полной корзиной сладкого перца и тот рассыпался по земле. Слегка смущаясь, она мне улыбнулась:

— Это я их посадила! — выдала она с гордостью, и грива ее рыжих волос колыхалась от владевшего ею восторга.

– Они, похоже, уже поспели. Но ты не собирай сразу все — не успеете съесть, и они могут испортиться, — сказал я мягко, поднимая блестящие, будто воском натертые, овощи.

— Не испортятся! Мистер Эбернати обещал нам показать, как делать из них закатки, — и она потопала через дорогу, к ватаге других детей, которые окружили одного из хеймитчевых гусей, явно намереваясь и перед ними похвастать урожаем.

— Мистер Эбернати? — переспросил я, обращаясь уже скорее к самому себе, чем к ней, тем более, что она уже удалилась. Покачав головой, я вошел в дом и обнаружил там как раз Хеймитча, который обнюхивал хлеб как изголодавшийся бродячий пес.

— Дал бы ты ему остыть, — сказал я, убирая садовые перчатки. — А будешь и дальше так трескать, испортишь свою мальчишечью фигуру, — принялся я его поддразнивать. Хеймитч по приезду из Капитолия демонстрировал прямо-таки волчий аппетит, как будто из голодного края вернулся, хотя кормили там до сих пор прилично, даже после войны. Лично я не возражал против всяческих кулинарных изысков. Но Хеймитч явно предпочитал кухню родного Дистрикта.

— Поешь с моё птифуров и улиток в винном соусе, так в жизни не откажешься от лишней порции рагу из белок и хлебушка с орехами, — ответил он, наморщив нос — видимо, при воспоминании об улитках.

— Ну, я вообще-то был там вместе с тобой, если ты не позабыл. Кстати, — вдруг припомнил я. — откуда тебе известно, как надо закатывать перец?

Хеймитч оторвался от своего занятия и изучающе воззрился на меня.

— И что тут сложного — добавляешь масла, да в банку закатываешь?

— Посложнее, чем ты думаешь! — сказал я придирчиво. — А если туда попадет какая зараза: или банка вздуется, или же все отравятся и заболеют.

Хеймитч лишь пожал плечами и продолжил обхаживать буханку хлеба. И тут на кухню явилась Китнисс, и метнула в Хеймитча острый как стальной клинок взгляд.

— Пит испек хлеб персонально для тебя, даже взбил масло. Все, что требуется от тебя — немножко обождать, — сказала она, доставая пакетик сушеных трав для заварки чая из кладовой. — И ты вообще-то прав. Капитолийская еда — то еще удовольствие. Не считая бараньего рагу, конечно.

Положив пакет на стол, она направилась ко мне и обвила меня руками за пояс, и подарила один из тех плавящих во мне все кости поцелуев, от которых я мог бы даже позабыть собственное имя. Сдавленный звук с другого конца кухни заставил нас разъединиться и рассмеяться, но вовсе не от смущения, как, видимо, предполагалось.

— Фу, ребята, не портите мне аппетит, — проворчал Хеймитч, прикрывая глаза в притворном негодовании.

— Не злись… Тебе и самому бы… не помешало… найти кого-то… для души, и не докапываться до нас, — выдавил я, не прекращая осыпать поцелуями щеки Китнисс. Она шлепнула меня слегка, но и это не могло меня остановить: целовать ее было в этот миг моим единственным и самым горячим желанием.

— Да ладно, ему бы пришлось принимать для такого дела ванную, — хохотнула Китнисс, пытаясь увернуться от моих губ, но явно не очень старательно. Мы уже оба расхохотались, а Хеймитч глядел на нас как на двух конченых придурков.

— Ванную и, наверно, глубокую очистку организма, — подлила масла в огонь Эффи, которая явилась в кухню со стороны парадной двери. — Как поживают сегодня мои голубки? — она расцеловала по очереди меня и Китнисс, и от запаха ее духов у меня защипало глаза.

— Что это за запах, Эффи? — выдавила Китнисс сдавленным голосом, пытаясь взмахом ладони очистить воздух возле нас.

Эффи подобралась и гордо вкинула подбородок.

— Это подарок Окли. Привез из своей последней командировки в Капитолий.