Good Again

— Ну, это ведь значит, что возле дома кто-то все время станет сновать и шуметь. И мы не будем жить так уединенно, как прежде, — осторожно проговорила она.

— Я ведь не Хеймитч. И когда рядом люди, особенно — дети… — и вдруг я задохнулся, нечаянно увидав внутренним взором изломанные маленькие тела, мерзлые камни, залитые кровью. И замотал головой, пытаясь стряхнуть с себя ужасное видение. – Нет, это отличная идея. Так и сделаем.

И тут она бросилась на шею, с восторгом обвила меня руками — такого бурного проявления чувств за нею прежде не водилось. И я крепко ее прижал к себе, зарылся носом в ее темные волосы. Как бы мне хотелось почаще делать ее такой счастливой. Чуть отстранившись, я ее поцеловал — глубоким, страстным поцелуем, который не оставлял сомнений в том, куда были устремлены мои мысли. Когда я ее отпустил, практически бездыханную, мой взгляд неожиданно метнулся влево.

— Видишь вон там прогалину с травой? — проговорил я тихо, медленно направляя нас обоих именно туда.

— Пит, нет, правда… — запротестовала она, смеясь.

Я поцеловал ее в то самое чувствительное местечко на шее, чтобы поцелуй вышел убедительным.

— Разок, по-быстрому. Просто чтобы отпраздновать то, что ты решила, — сказал я и присосался к нежной коже за ее маленьким ухом, чувствуя, как она уже слегка по мне елозит. — Пожалуйста, не бойся.

Вдруг лицо Китнисс стало серьезным, она кивнула и прижалась ко мне губами, прильнула. Не говоря больше ни слова, она пошла за мной к той травянистой прогалине, скинула платье и бросила его на землю. Встав на платье коленями, она потянула вниз мои штаны, а потом и меня самого. Как подсолнухи, все время поворачивающиеся к свету, мы повернулись друг к другу и больше не отворачивались. Жаркие лучи, проникая сквозь листву, палили мне спину, и играли солнечными зайчиками в ее серебряных глазах, отчего ее взгляд сиял как метеоры. Это длилось не так уж долго, но пока длилось, в мире не существовало ничего, кроме нас двоих, примятой нами травы и шепчущихся в вышине листьев.

***

Мэр Гринфилд был поражен не меньше миссис Айронвуд, когда мы с Китнисс попросили их о встрече в Доме Правосудия. На ней Китнисс объявила им о том, что намерена пожертвовать свой дом в Деревне Победителей Дистрикту, если он будет использован по тому назначению, какое она укажет. Гринфилд бесконечно переспрашивал — точно ли она хочет это сделать — пока окончательно не вывел ее из себя.

— Вы вообще видели старое здание шахтоуправления? Оно разваливается. Где я должна подписать?

Сочувственно взглянув на меня, мэр показал ей место на листе, где ей следовало поставить свою подпись и дату.

— Вот. Готово, — сказала она, нервно выдыхая. — Осталось забрать оттуда свои вещи и передать вам ключи.

— Можете отдать их прямиком миссис Айронвуд, когда все закончите, Китнисс. Нет нужды в формальностях, — мягко произнес мэр, глядя на нее благоговейно и слегка испуганно.

Раскланявшись на прощанье, мы с Китнисс направились в пекарню. Она казалась необычно тихой, и я вовсе не был этому удивлен. Она сделала широкий жест, несколько импульсивный, но отмеченный печатью особого достоинства. Не то, чтобы она имела при этом задние мысли, но надо было признать, что кое-что в этом доме заметно ее тяготило.

Когда мы оказались на заднем крыльце пекарни, я уже знал, что внутрь со мной она не пойдет. Нежно положив руку ей на плечо, я ободряюще его пожал.

— Хочешь, пойду с тобой?

Глаза Китнисс, глядевшие на меня, были огромные как блюдца, до краев наполненные коктейлем из противоречивых чувств.

— Мне нужно это сделать в одиночестве. Просто… — она отрицательно покачала головой. — Увидимся вечером дома.

Кивнув, я отпустил ее плечо, и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она, казалось, слегка пошатывалась, как раненый, у которого всего-то и есть выбор: либо из последних сил брести вперед, с трудом переставляя ноги, либо свалиться в дорожную пыль, да там и остаться. Было невыносимо тяжело отпускать ее в таком состоянии, зная, что она страдает, и осознавая, что ничего ты не в силах тут поделать. Когда я вернулся из Капитолия, дома меня ждала девушка, которая казалась гораздо сильнее и самостоятельнее той, что я до этого оставил дома. И я тогда как дурак поверил, что она одолела свое парализующее горе. Теперь же я опять боялся: и за нее, и за себя. Но и понимал — все это часть нашего с ней общего пути. Я не могу избавить ее от этого, как и она не может изгнать моих демонов. Есть дороги, по которым каждый должен пройти в одиночку.

И я с головой ушел в работу, и, замешивая тесто, вымещал на нем все свое беспокойство, жалость к ней и собственное бессилие.

***

Закрыв пекарню, я поспешил домой, неся в одной руке буханку хлеба, в другой – пекет с сырными булочками. Небо густо заволокло тучами, скоро должно было полить как из ведра. Этот дождь, обещавший обратиться в бурную летнюю грозу, был первым с момента моего возвращения домой. Первые тяжелые капли упали, когда я поворачивал ключ в замке, отпирая наш дом. Когда меня встретила там темнота и полнейшая тишина – нарушаемая только тихим урчанием холодильника – сердце ухнуло куда-то вниз живота.

Водрузив свою ношу на кухонный стол и переобувшись в домашние тапочки, я заметил, что сапоги Китнисс, которые были на ней с утра, небрежно брошены на стойке для обуви. Сделал глубокий вдох и заглянул в гостиную, а потом направился наверх. Одного взгляда на заправленную кровать хватило, чтобы понять – некоторые из терзавших меня опасений оказались напрасны. Ведь наша постель была первым местом, где она спешила укрыться во время своих приступов депрессии. Несмотря на облегчение, я чувствовал, что озадачен, и тут мое внимание привлекло шевеление в дальнем конце коридора, и я потопал в свою мастерскую.

Осторожно приоткрыв дверь, я обнаружил там Китнисс, сидящую на полу перед портретом Прим. Еще перед ней были разбросаны самые разные вещицы: кулон, несколько фотографий, ручки и канцелярские принадлежности, обувь, сделанные вручную тряпичные куклы и блестящие украшения. Из средних размеров коробки, стоящей подле портрета, выглядывала девичья одежда – праздничная и повседневная. Когда я вошел, Китнисс подняла на меня глаза – она не плакала, хотя лицо припухло от недавно высохших слез. Потом ее взгляд снова опустился на деревянные фигурки, лежащие у нее на коленях. А я уселся на пол рядом с ней.

– Эти игрушки… для нас вырезал папа, - заговорила она сбивчиво. – Она их любила, так что я ей отдала свои. Видишь… - и она протянула мне деревянные изображения кошек, лошадей и птички. – Он вырезал нам зверушек, потому что на обычные игрушки не было денег. И она все сохранила… Она так тщательно умела обо всем заботиться, - она шумно, со всхлипом вздохнула, и ее голос сломался. – Я отдавала ей… все, что только могла… но она не была избалованной… и ничего не требовала, - она подняла глаза, теперь они снова были влажными. – Неужто я хотела слишком многого, когда пыталась ее защитить?
– и тут она резко сникла, как подрубленное топором тонкое деревце. Протянув руку, я успел ее поймать, прижимал её к себе, пока она сотрясалась в рыданиях, то и дело громко всхлипывая. И я сам украдкой плакал от того, что с ней творилось, но останавливать поток ее слез не смел. Такое горе не избыть парой слезинок. Бездонный колодец запросто не вычерпать. Словами наводнения не остановить.

Колодец Китнисс оказался невероятно глубок. За окнами меж тем бушевала гроза, ветер пытался раскачать дом, а дождь барабанил по крыше с таким ожесточением, как будто по ней скакал галопом табун диких лошадей или кавалерийский полк несся на поле кровавой брани. И я не мог ничего поделать, лишь позволить ей опереться на меня, и пытаться выстоять под напором ее горя. Ибо ее безмолвная скорбь в своем неизбывном отчаянии играла и на струнах моей души, пробуждая эхо и моего собственного горя.

Но даже дождь не может длится вечно. Когда ревущий водный поток у нас над головой стал наконец редкою капелью, горе Китнисс тоже постепенно схлынуло. Она лежала в моих объятьях и я ее укачивал, что-то безмолвно напевал, не раскрывая рта, пока дождь и ее всхлипы окончательно не стихли. И лишь тогда до меня дошло, что же я делаю. Вибрация, рождаясь у меня в груди, шла по моим рукам и сообщалась ее маленькому телу, и ее дыхание под таким воздействие стало глубоким и ровным. Она все еще сжимала меня за бока, но ее ногти больше не впивались судорожно мне в кожу, как еще несколько минут назад. И через несколько минут до меня долетел ее голос, идущий из самых сокровенных тайников ее души – а может, даже и моей собственной. Это уже не имело значения. Она безмолвно просила меня позаботиться о ней, сделать для нее то, что, как она думала, она сама не смогла сделать для Прим. Потому что я был ей нужен. И я намерен был стараться это сделать, изо всех сил, так же, как старалась и она. О большем мы друг друга просить просто не могли бы.

_________________

*Оригинальное название главы «To Be Still In Your Silence» — также цитата из стихотворения чилийского поэта Пабло Неруды «Poema 15» в переводе на английский. Литературный перевод стихотворения на русский Даллии Рухам («Люблю, когда молчишь») здесьПолный текст перевода Артура Кальмеера («Люблю твое молчанье») здесьpage=1

Комментарий к Глава 44: Молчать с твоею тишиной (POV Пит)

Комментарий переводчика: Только что вышедший MJ P2 породил в сети новую волну дискуссий (итоги предыдущей - здесь о том, что же случилось с домом Пита в фильме. Да, вся левая сторона Деревни Победителей, включая дом Пита, там показана разрушенной. Титания в одной из веток прокомментировала это так: “Разве это не подрывает основы канона великого множества пост-соечных фанфиков, включая мой? То есть, что Китнисс переезжает в дом Пита, но вдруг оказывается, что его дома и вовсе уже нет! Это повод для меня загородиться от мира ладонью!!!! (имеется ввиду - глядеть сквозь пальцы и видеть лишь то, что хочется)”.