Город из воды и песка

— Знаешь, это не стыдно, когда тебе хреново. И не стыдно просить помощи, — тихо говорил Войнов, поглаживая Вольфа по волосам. — Не нужно держать всё в себе.

— Я не хотел жить, — глухо признался Вольф. — Когда мы расстались с Петером. Он уехал, а я остался. Я не думал, что он мне так нужен. Я отпустил его… почти легко. А потом понял, что не могу один. Не могу без него.

— Почему вы расстались?

— Я постоянно был на работе. Его это злило. Потому что он никогда не работал так…

— Когда от тебя много чего зависит и ты не можешь всё просто так бросить?

— Да. Он художник. Ему это никогда не было понятно… И когда его пригласили во Францию — он решил уехать.

— А ты?

— Я подумал, что и к лучшему. Пусть едет. Я тогда, кажется, не особенно расстраивался. Через несколько месяцев только понял, как сильно мне его не хватает. Я должен был всё бросить и ехать с ним. Я должен был дать ему понять, как он мне дорог.

— Но ты не поехал? Потом?

— Потом было поздно. У Петера завязались отношения. Он постит фотки в сетях. У него всё отлично. Пишет. Готовится к выставке… Я до сих пор захожу к нему. Смотрю и хочу сдохнуть. А он думает, что всё нормально, что мы остались друзьями.

— Делать тебе в его профиле нечего. Надо просто переболеть. И станет легче.

— Мой психотерапевт говорит то же самое. Или поговорить с Петером откровенно… Но я не могу. Ни того, ни другого… Один раз я наглотался таблеток, а потом, когда понял, что отрубаюсь, успел позвонить подруге. Испугался… Я трус, Ник. Ничего не могу сделать правильно.

— Наоборот, — тяжело сказал Войнов. — Ты позвонил потому, что не побоялся продолжать жить. Жить всегда тяжелее.

— У меня ведь есть только работа. Эта чёртова работа. Кто я без неё? У меня внутри пустота. Ничего нет.

— Поэтому ты так пашешь? Это тоже путь в никуда.

— А что остаётся?

— Остановиться и подумать. Взять передышку.

— Если бы я был кому-то нужен, Ник.

— Мне нужен. Ренату. Своим друзьям. У тебя же куча друзей, ты сам говорил.

— Друзья — это другое.

Вскоре Вольф крепко уснул, а у Войнова сон как рукой сняло — ни в одном глазу. Он поднялся, надел футболку и шорты, спустился вниз, на кухне выпил воды и потом вышел из дома на улицу. Снаружи было темно, светились только маленькие фонарики вдоль дорожек и четыре больших фонаря по бокам от беседки. На небе не было видно ни звёздочки — всё заволокло тучами. Арктический, мать его, циклон!

Войнов прошёлся по дорожке и остановился в нерешительности около беседки. Всё-таки зашёл внутрь и сел на скамейку. Достал телефон из кармана, на экране высветилось 3:34. Он провёл пальцем вниз и увидел несколько сообщений в Вотсапе, два пропущенных от Саши. Войнов сдвинул заставку и вошёл в приложение. Саша поменял иконку — теперь это был Патрик из Губки Боба, дебильная весёлая рожа. Войнов усмехнулся. Начал читать:

«Не могу до тебя дозвониться. Ты занят? Или отключил телефон? Я соскучился. Позвони, когда освободишься».

«Я знаю, что всё это выглядит по-уродски. Может быть, ты вообще не хочешь со мной говорить. Но блин! Я так хочу тебя слышать».

«Ты на меня сердишься? Я бы тоже на себя сердился. И вообще выпорол бы себя. Дубовым веником».

«Прости меня. Я правда не могу по-другому. Я думаю о тебе целый день. Ничего не могу с собой поделать».

— О-ох… — выдохнул Войнов больно и горько. — Чёрт! Чёрт! Твою-то мать!

Оставалось ещё одно сообщение, голосовое. Войнов длинно выдохнул, потёр переносицу, убавил громкость, нажал треугольник воспроизведения и поднёс телефон к уху. Засеребрился, тихо полился Сашин голос:

— Ты твердишь: «Я уеду в другую страну, за другие моря.

После этой дыры что угодно покажется раем.

Как ни бьюсь, здесь я вечно судьбой обираем.

Похоронено сердце моё в этом месте пустом.

Сколько можно глушить свой рассудок, откладывать жизнь на потом!

Здесь куда ни посмотришь — видишь мёртвые вещи,

Чувств развалины, тлеющих дней головешки.

Сколько сил тут потрачено, пущено по ветру зря».

Не видать тебе новых земель — это бредни и ложь.

За тобой этот город повсюду последует в шлёпанцах старых.

И состаришься ты в этих тусклых кварталах,

В этих стенах пожухших виски побелеют твои.

Город вечно пребудет с тобой, как судьбу ни крои…

Вдруг где-то справа полыхнуло, высветилось оранжевым, и потом, спустя пару секунд, оглушительно прокатился раскат грома. Войнов отнял телефон от уха — стало ничего не слышно.

— Отлично. Заебись просто!

Он дождался, пока всё утихнет, вернул ползунок чуть назад и включил запись снова.

— Город вечно пребудет с тобой, как судьбу ни крои.

Нет отсюда железной дороги, не плывут пароходы отсюда.

Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу,

Не надейся на чудо:

Уходя из него, на земле никуда не уйдёшь?.

— Это Кавафис. Греческий поэт, — продолжал Саша. — Поэт греческого происхождения. Жил в Египетской Александрии. У нас не очень известен. Хотя его боготворили Бродский и Оден. Не знаю, слышал ли ты? Мне кажется, он охуенен чуть более, чем полностью… Прекрасен на все сто сорок шесть. Хотя я поэзию не очень. Вообще в ней не разбираюсь. А ты? Он писал об античности и про античность. Когда истории привычнее помнить победителей — он писал о побеждённых. О горечи и достоинстве проигравших. Он хотел перебраться из Александрии в Грецию, которой отдана была его душа, но так там и умер, в Египте. В семьдесят, от рака горла. Он любил юношей, а любить их было нельзя. Ну ты понимаешь…

Снова вспыхнул гром, и на этот раз только потом грянула молния. Изрезала, порвала небо яркими лоскутами и исчезла. Войнову пришлось снова поставить на паузу. Через несколько секунд включить.

— Я начитаю целый сборник. Тот, что про юношей. Хочешь? Там очень красиво. И очень грустно, конечно. Хочешь, для тебя одного? Или выложу, если позволишь. Но кто тогда будет сомневаться, какого цвета сам гражданин Мисаренко? Впрочем, по херу же. От себя не убежишь, верно? Надеюсь, ты спишь уже… Никита… И не слушаешь это всё в ночи… Спи. Да хранят тебя боги.