Город из воды и песка

Саша бы, верно, лазил в своём смартфоне и читал Войнову что-нибудь вслух, новенькое про книги, обзоры, отзывы или что-то другое, что ему интересно. Его голос и обласканные солнцем ноги — это было бы невозможное сумасшествие, прямым попаданием в темечко или сразу в печёнку. Впрочем, побоку остальные части тела — сердце уже разодрано и кровоточит зелёно-сиреневым, какой-то странной кровью моллюска или осьминога, ну или кальмара — хер его знает. Но Сашка такой, оторвавшись от чтения, говорит недовольно-довольный: «Эй, за дорогой следи всё-таки, ладно?»

И Войнов готов сдохнуть, прямо там, под колёсами собственной тачки или тачки чужой, головой в искорёженной раме, лишь бы этот момент, мгновение осталось с ним навсегда — осязаемым, суперреальным, в формате 3D — во вспышке беспощадного солнца, когда он выжимает сто десять на летящем вперёд, прямо в пузатое брюхо сиреневой тучи, подмосковном шоссе.

* * *

Ренат встретил его на террасе, демонстративно и бойко чмокнув в губы. Там же был Вольф и ещё двое друзей Рената, одного из которых Войнов знал, а второго видел впервые.

— Что за вольности, Ренатик? — пожурил его Войнов, хлопнув по спине, без всяких там нежностей.

— Соскучился. О-ох! Сколько зову тебя — а ты всё никак! Неуловимый Джо!

— Ага, ну как же. Сказал бы, что ли, Тёмычу, что я тебе нужен дозарезу. Похлопотал бы за друга.

— Ник, рад тебя видеть! — Это уже был Вольф, улыбающийся, как всегда собранный, невозмутимый, даже здесь, вдали от дел, работы и чужих глаз.

— Дружище! — Войнов сразу перешёл на немецкий. — Как дела?

— Хорошо. Я надеялся, что ты приедешь. Ренат обещал.

— И обещание сдержал, заметь! — сказал Ренат на немецком.

— Но ты не был уверен! — рассмеялся Вольф, сверкнув белыми зубами.

— Если Ренат обещает — выполняет, — пожал плечами Ренат.

Потом они все вместе посидели с пивом. Правда, Ренат всё больше зависал со своими друзьями, а Войнов с Вольфом говорили за жизнь, за дела, за работу — всё-таки почти год не виделись. Вольф был всё таким же, аккуратным, сдержанным: безупречная голубая рубашка, светлые, зачёсанные назад волосы, чем-то едва уловимо вкусно пахнущие, внимательные прозрачно-голубые глаза, высокий лоб, уже прорезанный морщинами, ухоженные ногти на красивых гладких руках. Вольф был на семь лет старше Войнова, и это замечалось, чувствовалось — не столько внешне, сколько по тем отличиям, что между ними были: в мировоззрении, в какой-то внешней и внутренней невозмутимости, в отношении к жизни в целом. По крайней мере, Войнов это видел и отмечал — каждый раз оказываясь с Вольфом рядом. Вольф казался каким-то не то чтобы взрослым, а выросшим, переросшим всякие глупости, неожиданности, нежданности, странности, которые происходили или всё ещё могли произойти в его жизни. Он ощущался мудрым, самодостаточным, прочно стоящим на отнюдь не глиняных, скорее уж каменных, крепких ногах; не подверженным чужому, порой предвзятому мнению. В общем, для Войнова именно Вольф виделся большим и взрослым, а сам он, в противоположность, представлялся себе импульсивным, незрелым, слишком зависимым от других людей, взглядов и мнений.

Они проговорили минут сорок, а потом их прервал звонок. Вольф извинился и ушёл в дом. Войнов понял, что его дёрнули по работе. Ну конечно. Вольфа? Неудивительно. Он по-прежнему жил работой, отдавал ей слишком много. Жертвуя другими вещами, личными, не менее важными.

Ближе к вечеру Ренат растопил баню. Они ждали Вольфа, но тот всё не появлялся. Рената делегировали узнать, когда Вольф освободится, и Ренат вернулся со словами: «Это, похоже, надолго. Вольф сказал начинать без него. Освободится — придёт». Ну и они вчетвером: Ренат, Войнов, Гарик, Володя — попарились на славу. Сначала Ренат и Гарик охаживали веничками Володю и Войнова. Войнов, быть может, и рад был бы, чтобы его отхлестал кто-то другой, но это всегда был Ренат — и никто иной. Незыблемая, можно сказать, традиция. Ренат делал это нещадно и самозабвенно, реально хорошо, со знанием дела, но бо-ольно! И потом, собственную экзекуцию он доверял только Войнову, и тогда уж тот отрывался будь здоров! После того, как сам сначала выл под душистым дубово-смородиновым веником: «Бля, Ренатик, полегче! Уй, да чтоб тебя! Твою ж мать!» А после «экзекуции» — в ледяную купель — благода-ать! Ну и там опять холодного пива на терраске — вот это жизнь! Ка-айф!

Вольф появился, когда они перешли к заключительной стадии — пенному. Ренат развёл руками: «Кто не успел — тот опоздал», сказав по-немецки:

— А всё! Поезд уехал! Цигель-цигель, ай-лю-лю!

— Не будь сукой, Ренатик, — покачал головой Войнов и засмеялся.

У Вольфа было такое лицо, что хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Как правильно взращенный законопослушный человек и гражданин Вольф понимал, что «цигель» и сам виноват, но как простой немецкий парень, обожавший русскую баню, он был в отчаянии, безмолвном и безутешном. Его растерянное лицо, разочарованно-невинное, где боролись покорность и надежда, напоминало лицо ребёнка, которого уже пообещали оставить без сахарной ваты, но пока не увели от ларька, - на лице Вольфа можно было прочитать всю полноту этой кинематографично-яркой гаммы чувств и эмоций.

— Пойдём, я тебя попарю, — сжалился Войнов.

— Не нужно. Если это неудобно… Не хочу тебя беспокоить. Я думал, получится раньше закончить, но…

— От таких предложений не отказываются! — заржал Ренат и подмигнул Войнову. — Жару подбавить? — спросил он у него по-русски.

— Не, не надо. Нормально.

— У вас и так там сейчас всё возгорится, — уже не заржал, а прям-таки взгоготал Ренат.

А Вольф переводил взгляд с Рената на Войнова (те, конечно же, последними репликами обменялись на русском), такой забавно-беспомощный, не понимая, что их так веселит.

— Что он говорит? — улыбнулся Вольф, обращаясь к Войнову.

— Что очень тебя любит.

— А-а-а!

Войнов поднялся, прихватив с собой начатую бутылку пива.

— Там допью, — пояснил он. — Пойдём.

— Ник, ты не должен… — начал было Вольф.

— Ох, да помолчи ты, — махнул рукой Войнов. Он был уже немного пьяненьким, добрым и вполне умиротворённым. Он приобнял Вольфа, всё ещё чувствующего себя неловко, за плечи, и они скрылись за дверью предбанника.

И там уж Войнов его… попарил.

В предбаннике он опустился на скамью, наблюдая, как Вольф раздевается. Он потягивал из бутылки пиво длинными большими глотками и не отводил взгляда от Вольфа. Смотрел, как тот освобождает манжеты на рукавах, расстёгивает пуговицы и, сняв с себя рубашку, аккуратно вешает её на деревянный крючок; как потом распускает ремень, и лёгкие брюки спускаются по бёдрам и икрам, как он, наклонившись, вытаскивает из штанин сначала одну ногу и потом другую и, оставшись только в носках и трусах, оборачивается к Войнову, глядя как-то по-прежнему смущённо и по-детски невинно (как будто Войнов до сих пор не видел его во всех позах и ракурсах).

— Ты же не собираешься париться в трусах и носках, — заметил Войнов.

Вольф слабо пожал плечами и снял носки, а потом трусы.

Войнов протянул ему полотенце.

В парной уже не было так нестерпимо, но достаточно жарко, чтобы хорошенько попариться. Вольф улёгся на лавку, повернув набок голову, следя за Войновым глазами: как тот берёт веник, смачивает, несколько раз хлещет себе по предплечью, проверяя, и потом — как Войнов подходит к нему, опускается рядом на корточки и, погладив по голове, тихо спрашивает или уточняет:

— Я не сильно…

— Нет, ты сильно. Как раз лучше сильно.

— Ну как знаешь…

Войнов провёл Вольфу ребром ладони по позвоночнику, почувствовал, как тот вздрогнул, и потом, убрав руку, примерился, размахнулся и ударил первый раз — показалось, что переусердствовал, потому что Вольф застонал, но не от боли, а так, будто долго ждал этого удара, так долго, что все чувства в край обострились. И, даже если бы Войнов хлестнул не в полную силу, Вольф бы всё равно застонал или вскрикнул, наконец получив то, чего так мучительно желал.