Город из воды и песка

Ренат был безбашенным. Сколько Войнов его знал — всегда таким был. Отжигал, ещё будучи студентом, — мама не горюй! Войнов был уверен, что и в школе он родителям спокойно спать не давал. Но в школьные годы они знакомы не были, а студенческие провели бурно! Вернее, как — Ренат отжигал, а Войнов его вытаскивал. Конечно, Войнов тоже порой приключался, но только без ущерба для учёбы. Он ведь был на бюджете и поступил своей головой, а удержаться в Вышке — это надо было по-настоящему вкалывать. Ренат же вкалывать не любил, впрочем, ему и не надо было — схватывал всё на лету, память феноменальная, только ему та учёба нахрен не сдалась. Сдалась родителям. И ничего с этим поделать было нельзя. У них с отцом был договор, что Ренат оканчивает Вышку, а дальше его ждёт тёпленькое местечко. Отец пристроит. Отец, на минуточку, сам профессор в Вышке. Поэтому всё было схвачено. И что бы Ренат ни творил, как бы ни забивал на учёбу, а без диплома таки не остался.

Зная характер и свободолюбие Рената, Войнов всегда удивлялся, как получилось так, что отец заставил того пойти по собственным стопам. Но на эту тему Ренат не откровенничал. Да, договор был. Где-то Ренат по-крупному накосячил, ещё будучи старшеклассником. Что там было, Войнов не знал — Ренат не распространялся, — но было ясно, что этот косяк позволил отцу долгое время держать сына на крючке.

Единственное, что Войнов знал, так это то, что у Рената был взрослый сын. К тому моменту, как они выпустились, сыну уже лет семь-восемь исполнилось. Но Ренат с ним не общался: ни с ним, ни с матерью ребёнка отношений не поддерживал. Войнов догадывался, что за всем этим скрыта какая-то семейная тайна, но никогда не допытывался, не в своё дело не лез.

А так, после выпуска Ренат очень быстро женился, так же быстро одного за другим настругал ещё двоих сыновей и так же стремительно развёлся. Опять же, зная характер Рената, это не было неожиданностью. Но, видимо, того хотели родители. И как знать — может, это тоже было частью договора? Сын обеспечивает родителей внуками, и на этом они оставляют его в покое, потому что Ренат и верность являлись вещами разнополярными. Вообще, Ренат и семья — это было последним, что следовало ставить рядом. Ренат и авантюры, Ренат и тусовки, Ренат и безбашенные идеи, Ренат и друзья — вот где стоило ставить плюсы, а семейная жизнь, очаг, забота, умиротворение — это было не про него. Кто-кто, а уж Ренат никогда не был образцом добродетели. Он заводил любовников и любовниц стремительно и расставался с ними так же — в мгновение ока. И всем это было прекрасно известно. Его неразборчивость в межличностно-половых, так сказать, связях поражала. А ещё поражало то, что при такой «ветрености» другом он как раз был что ни на есть разборчивым и настоящим. И человеком был настоящим, готовым всегда прийти на помощь. Да, не без подколов и приколов — но рядом оказывался всегда, когда был нужен. А для Войнова, понятно, именно это являлось в их отношениях самым ценным. За это он Рената любил до ужаса. Поэтому был готов и раньше, и сейчас прикрывать перед отцом. Да и вообще на край света за Ренатика был готов — чего уж там! Дружбу дружить — не поссать выйти, выражаясь словами Рената.

Естественно, Ренат о Войнове всё знал. Они вообще друг о друге всё знали. Но никогда вместе не спали. Нет. Дружба превыше секса. Да и как партнёров друг друга они не рассматривали. Дружба ведь появилась раньше. И дружба была священна.

А что касается Вольфа — тут было всё гораздо прозаичнее. Совместный проект. Два месяца в Гамбурге пролетели как один день. Войнов вспоминал их с теплом и радостью. Работы было дохрена, но какой Гамбург потрясающий город! Да и с Вольфом было работать одно удовольствие. Они понимали друг друга с полуслова. Верно, ещё и потому, что Вольф горел работой (тогда его только сделали младшим партнёром и он натурально «рвал жопу»), а Войнов привык всё делать на совесть (и ему в тот момент тоже, кстати, светило повышение). Войнов вообще любил работать с немцами. Ему была близка их педантичность и нравилось чёткое планирование. Он так же ценил качество и результат. А ещё ему нравилось, что с немцами он чувствовал себя свободнее, легче. Само то, как построена была работа, налажено взаимодействие между сотрудниками, делало Войнова увереннее. Никогда не возникало чувства, вот как с боссом, с Тёмычем, да и с доброй половиной тех, кто успел забраться на ступеньку выше Войнова: «Я начальник, ты дурак», «Молчи и делай. Вот когда дорастёшь, тогда и будешь разговаривать». Войнова это бесило. Субординация, слепое подчинение, авторитарный стиль руководства.

У Войнова за плечами была немецкая спецшкола, после института — стажировка в Германии. С работой там в тот момент не сложилось, но после, когда Войнов уже работал на Тёмыча, — пошло. Правда, Тёмыч бесился, когда «отдавал» Войнова, ну прям кусок как будто от ляжки отрывал, честное слово! Но кого было ещё отправлять? Босс знал, что Войнов справится лучше всех, но пальцы всё равно гнул — не мог упустить такой возможности.

Ренат Вольфа знал, ещё когда тот был студентом у отца (отец одно время преподавал в Германии), потом в силу того, что все они «сидели в одной лодке» под названием мир инвестиций, бондов и облигаций: камернее, разве что, мир кино, - где волей-неволей все знакомы друг с другом, нет-нет да и пересекаются. Так вышло и здесь: Ренат знал Вольфа, Вольф стал работать с Войновым, а Ренат с Войновым были не разлей вода. Такие дела.

О том, что у Войнова с Вольфом случился секс, Ренат знал, естественно. Это не было чем-то суперсекретным. Ну переспали пару-тройку раз — с кем не бывает? Вольф в тот момент только расстался с парнем, Войнов тоже был один — почему бы, собственно, и не да? Обетов не давали, в верности не клялись. На совместной работе это вряд ли отразилось — там и так всё было зашибись. Укрепило, разве что, межнациональные связи. Отлично сработались, отлично ладили, пару раз переспали. Вот и вся история. Войнов всегда был рад видеть Вольфа. Вольф, как надеялся Войнов, тоже.

* * *

Воскресенье встретило шквалистым ветром и низкими тучами. Войнов еле проснулся. Ехать не хотелось, но он всё же решил собираться.

Смартфон показывал два пропущенных от Саши. Ужасно хотелось с ним поговорить, услышать голос, узнать, как дела, чем он накануне занимался. Поболтать — просто, без намёков, без секса. Хотелось, чтобы Саша рассказал, чем живёт, чем дышит, что ему нравится, что не нравится. Войнов поймал себя на мысли, что хотел бы знать про Сашину семью, родителей, друзей. Открылся ли он им? Поддержали ли они его?

Такие вопросы всплывают, когда уже знаешь парня, когда вы встречаетесь или даже начинаете жить вместе. С Сашей ничего подобного не было. Даже близко. А вопросы крутились. Желание знать Сашу лучше становилось едва ли не навязчивым. Вот только кто Войнов для Саши? И кто Саша для него? Случайный знакомый? Виртуальный любовник? Неразгаданный. Неуловимый. Ещё совсем-совсем непонятный. Странный. Далёкий. И всё же — так хотелось знать, что он любит. Вот, например, на завтрак. У Войнова в воскресенье были тосты и авокадо. Он не заморачивался, просто порезал авокадо слайсами, присыпал солью, закинул пару кусков хлеба в тостер. Было вкусно. С кофе — самое то. Интересно, что бы сказал Саша? Войнов был уверен, что все люди делятся на два типа: тех, кто обожает авокадо, и тех, кто терпеть его не может. Так что бы сказал Саша? «Фу, Никит, ну что за зелёная гадость! Не на-до нам ни-ка-ко-го а-во-ка-до! От одного вида выворачивает. Убери с глаз моих. Иди ты на фиг — пойду есть в комнату». Или: «М-м-м, а кто у нас тут сегодня? Зелёненький? Йями-и! Вкусняшка! Давай скорей сюда. А яичницу не пожарил? Ну бли-и-ин! Ни-ки-та! Ну чо ты зафейлил-то всё?!»

Он бы пришёл на кухню взъерошенный, немного сонный, слегка недовольный (потому что в выходные, тем более в воскресенье, лучше вообще не вставать, ни во сколько, ну!), в какой-нибудь яркой дурацкой футболке (да хоть с Губкой Бобом) и широких трусах. Сел бы за стол, вытянув ноги (а может, скрестив), и утро бы из наливающегося, пасмурного превратилось в лёгкое, прозрачное, дымчато-голубое. Он бы хотел побурчать, совсем немного, чуть-чуть, в самый раз для воскресного утра, но Войнов бы лишь улыбнулся, обнял Сашку сзади за плечи и прижался губами к его растрёпанной макушке.

Они бы позавтракали и стали собираться куда-нибудь (на выставку, встретиться с друзьями, а может быть, надо было заехать к Сашиным родителям или к Никитиной маме, ну или к тому же Ренату на дачу). И уже в прихожей, одетые, вспомнили бы, что что-то забыли: мобильник, наушники, кепку, что-нибудь, что обещали взять друзьям, — в общем, неважно. И когда Войнов вышел бы снова в прихожую, прихватив забытое, Саша бы уже бил копытом у входной двери: «Ну где ты, Ни-ки-та!» — но Войнов, увидев его, как будто сто лет не видел, накинулся бы, прижал к двери, притиснулся, вплавился, шепча Саше в щёку, упираясь пахом в бедро, уже не в себе, а совсем в нём, в Санечке, в Сашке: «Всех к чёрту. Останемся, слышишь? Никуда не поедем». «С ума сошёл, Ни…» — Сашка бы не смог закончить, воскликнув от возмущения или счастья, когда Войнов бы вдруг махом подхватил его под бёдра, вскинул, заставив ухватиться ногами за Войнова, повиснуть на нём, обвившись жимолостью или клематисом… Гибкий, тонкий, проворный, словно юркими птичьими лапками, вцепившийся пальцами Войнову в волосы, в плечи: «Дурной… балбес… ненормальный… любимый…»

Солнце прорезалось ненадолго, когда Войнов нёсся по шоссе к Ренату на дачу. Казалось завораживающим видеть, как лучи, нити света, прорезая тяжело-сиреневое тёмное нервное небо, косо ложатся тонкой сетью на поля, деревья, дорогу. Как рядом несутся машины, такие механически правильные, бездушные, многолошадные, и им плевать на солнце, на ветер, на макушки туч и деревьев. Да и Войнову было бы тоже плевать, если честно. Но он опять думал, что Саша сидит рядом на пассажирском, в коротких шортах, и его ноги заливает этим внезапным, невыносимым, ослепительным солнцем. Волоски на коленях и бёдрах вспыхивают медвяно-жёлтым, а кожа кажется волшебной, шёлковой, сливочно-вкусной, как топлёное молоко. И даже если её не гладить и не пробовать языком, всё равно понимаешь, даже почти чувствуешь, как во рту собирается тепло и тонко — вкус, запах, наслаждение от прикосновения — такое вот странное, осязаемое, обоняемое счастье.