Город из воды и песка
Шрифт:
Вот так бы они от так-себе-глуповатых шутеек перешли к делу. И потом бы бились друг о друга голодные, горячие, сумасшедшие. Исступлённо искали губы губами и сжимали бока и плечи руками до синяков… Но у виртуальных прелюдий другие законы. И в трубку Саша выдохнул:
— А вы какие смазочные материалы предпочитаете, товарищ майор? Дайте-ка угадаю…
— У меня только нейтральная. Мятную я не купил, — повинился Войнов.
— Ай-яй, а я-то думал… Я тебе поверил, Никита. Что твой любимый вкус — мятный. Пожалуй, я закажу тебе её на дом, с доставкой.
— Накажешь меня, Санечка? — выдохнул Войнов. — Отшлёпаешь?
— Грех не отшлёпать такой зад, Никитушка. Но как-нибудь в другой раз. Сегодня я добрый — пользуйся моментом.
— Мой добрый господин, — протянул Войнов. — Приказывай, мой повелитель.
Сашин
Потом Саша вернул свой голос, вкрадчивый и сексуальный, гипнотический, будоражащий, нежный, и стал шептать, а потом стонать Войнову такие вещи, которые никто никогда ему не говорил и с ним не делал. Он шептал, что сосёт его, целует и лижет — там, где никто никогда его губами и языком не ублажал. Он стонал, как берёт его пальцами и ласкает, растягивает стенки, гладит и массирует простату до тех пор, пока Войнов не начнёт умолять заменить пальцы членом и выебать его крепко, сильно, без пощады.
В этот раз оба кончили бурно и громко, и какое-то время после оргазма Войнов лежал в темноте, прислушиваясь к шумному дыханию, слышному через динамик, и дыханию собственному, глухому и загнанному.
В этот раз после оргазма Войнов чувствовал опустошение, такое сильное, давящее, что внутри подняла голову ярость и захотелось сказать Саше что-то обидное, резкое. Захотелось, чтобы Саша сам от него отвернулся, обиделся, бросил трубку, особенно когда Войнов вспомнил его слова: «Я не завожу близких отношений. Я ни с кем не встречаюсь, понимаешь?»
Что он должен был понять? Что усвоить? Что парень, который попал ему в самую печёнку, парень, которому он позволяет, хочет позволять делать с собой всё что угодно, парень, от которого его уносит и натурально рвёт крышу, — именно он по каким-то загадочным, непонятным причинам недоступен, недосягаем?
Это совсем, совсем хуёво. Это не просто невезуха. Это сплошнейший, мрачнейший пиздец. Почему так, на хрен, случилось? И какой урок — если это урок — Войнов должен из этого вынести?
Глава 6. Внутреннее и внешнее
В субботу Войнов проснулся с больной головой, совершенно не чувствуя себя отдохнувшим. То ли оттого, что проговорил с Сашей почти до трёх ночи, то ли из-за того, что неделя выдалась просто адская.
Минувшей ночью Войнов всё никак не мог Сашу отпустить. Несмотря на то, что внутри зудели боль и отчаяние. После их бурного телефонного соития Войнов сам его попросил: «Останься со мной. Пожалуйста, поговори со мной ещё». Саша остался. И тогда Войнов признался, что слушает «Город и столп». Саша улыбнулся, сказал, что не думал, что Войнов начнёт с этой книги, потом посоветовал, какую послушать следующей. Они поговорили о книгах, о любимых писателях. И Войнову было тепло и приятно обсуждать книги, узнавать Сашу с этой, профессиональной для него стороны. Саша обожал Набокова, Каннингема и Манна. Знал о них всё. Естественно, читал все книги. Не без гордости сообщил, что Каннингема видел лично, пообщался немного, взял автограф. Потом как-то плавно перешли к музыке, и, хотя у Войнова, по правде сказать, времени на музыку и знакомство с новыми группами совсем не оставалось, у них с Сашей и тут нашлось что-то общее. Саша даже кинул пару видео в Вотсап, а Войнов обещал их заценить. Ещё говорили про работу. Саша признался, что совсем не разбирается в том, чем занимается Войнов, и тот буквально на пальцах, в очень общих чертах объяснил основные моменты, пообещал, что всегда без вопросов проконсультирует, если Саша что-то куда-то соберётся инвестировать, на что тот только рассмеялся и сказал, что пока инвестировать ему нечего, но как только — так сразу, всенепременно.
От Сашиного голоса по-прежнему вело, колбасило и пёрло. Даже когда он просто прикалывался или поддакивал безобидными междометиями типа «угу», «ага», «хм-м», «ещё бы», «конечно». А ещё колбасило от абсолютной бесперспективности их вербально-оральных, сексуально
напряжённых интимно-половых виртуальных взаимопроникновений.Войнову нравилось с Сашей в сексе. Пусть и по телефону. В плане того, чего Саша хотел и чего хотел от Войнова. Он был предельно откровенен и изобретателен. Он будто интуитивно чувствовал, чего именно Войнову не хватает, чем бы он хотел заниматься например, но до сих пор не практиковал или ещё не решился. Ему нравилось, что Саша говорил о сексе без стеснения и зажатости. И, что самое главное, Саша был в состоянии дать ему то, что другие партнёры не дали, не смогли даже понять, что это было нужно.
Войнов всегда был заложником собственной внешности — его маскулинность бросалась в глаза, была той оболочкой, которая, с одной стороны, стала его визитной карточкой, одёжкой, по которой встречают, а с другой — не давала возможности, шанса быть ранимым, ведомым, нежным. Его прятала эта маскулинность — результат стольких лет, проведённых в качалке, — и он за ней прятался, чаще сознательно, чем неосознанно. Внешность была гарантией того, что он не облажается и не обманет ничьих ожиданий. От Войнова ждали, что он будет мужиком, — и он был. Он привык отдавать. Всегда отдавал больше, чем брал. По жизни. И в отношениях. В работе. В сексе. Отдавал не потому, что с ним было что-то не так. Не был он мазохистом. И про закон равновесия знал прекрасно. Но всё равно отдавал, потому что не мог по-другому. И ему это нравилось. Нравилось понимать, что работа сделана как надо. Это было приятно. Нравилось помогать матери и знать, что она ни в чём не нуждается. Это было хорошо и правильно. Нравилось разруливать для друзей какие-то вещи. Это было в кайф. В отношения Войнов вкладывался, потому что если не вкладываться, то нахрена такие отношения? Единственного не выносил и не прощал — когда садились на шею. А на шею залезали — раз за разом. Особенно в отношениях. Лгали, предавали, ложились под других. И это было больно. Каждый раз не отпускало — как, почему?
Мужская любовь — она такая, думал Войнов. А чего он хотел? Верности, поддержки, любви до гробовой доски? Не бывает. Только если ты не гей в стране с плохо скрываемой, а порой и совсем не скрываемой гомофобией. Если нельзя открыто, если нельзя честно и закон, этический ли, бумажный ли, не одобряет, то вот же будем делать назло — промискуитет и блядство. Действие всегда порождает противодействие. Запрет — желание из него вырваться — и сделать это максимально паскудно, демонстративно, грязно, вульгарно. И Войнов тоже не догонял — как этого можно не понимать? Таких элементарных вещей. Ему это было очевидно. Может быть оттого, что он слишком хорошо знал экономику? А там были те же законы. Одно цеплялось за другое, механизмы работали, шестерёнки крутились. Так было и с психологией, социологией. Сознание толпы и мощь масс, сила и слабость индивида. Всё шло по спирали, и никогда не бывало иначе. Подъём и стагнация. Угнетаемые и угнетённые. Богатые и бедные. Действие и противодействие. Запреты и жажда свободы. Давление и разрушение. Терпимость и ненависть.
Войнов не хотел в промискуитет и блядство. Содержать никого не желал и стелиться был не намерен. Войнов хотел нормального, человеческого, обычного. Простого какого-то счастья. И чтобы его ждали дома. Чтобы ему не срали в душу и не вынуждали быть тем, кем он не являлся. Он умел быть преданным и нежным. Он хотел быть заботливым и нужным. Он хотел. Он давал… Но каждый раз выходила какая-то хуйня. Ему садились на шею и ехали и то, что он делал, воспринимали как должное. А он не собирался везти. Игра в одни ворота — кому это надо? В отношениях всегда есть двое. И раскладка «один везёт, другой едет» — херовая раскладка, ущербная. При такой раскладке Войнова надолго не хватало, обесточивало, как отрезало. Игра в одни ворота — не его игра.
Иногда он влюблялся, достаточно сильно. Определённо был влюблён в Митеньку. До хера его любил всё-таки и до хера делал. Машину ему подарил на днюху. Да и чёрт бы с ней, с машиной! В машине ли дело? Не жалко. А жалко было только того, сколько вкладывался в их, так сказать, светлое будущее. Но когда Митенька его наебал — остыл мгновенно. Как умерло. Митенька хотел усидеть на двух стульях — и рыбку как бы не упустить, и с хуя не свалиться. И делал это ещё так по-паскудски, тайком. Не вышло вот. Рано или поздно всегда всё тайное, как известно…