Грифоны охраняют лиру

Ираида встретила их приветливо, даже чересчур: сказала что-то приятное о пейзажах Косяченко (отчего та, непривычная к похвалам, залилась вдруг краской), процитировала две строчки Степанова-Зарайского, о которых он и сам за давностию лет, кажется, забыл, и особенно расхвалила критический талант Трусова, с нажимом напирая на какую-то «внутреннюю ясность взора», наличие которой в себе он до сих пор не подозревал, но тут же немедленно и ощутил. В частности, внутренний взор подсказал ему, что Ираида осталась в высшей степени неравнодушной к его маскулинным чарам, оттененным знаменитым костюмом, и что следовало бы ковать это железо по возможности оперативно; тут, впрочем, взятые с собой со стратегической целью соратники оказались уже скорее обузой, поскольку оба, растаяв, приободрились: поэт намекал, что знакомство было бы неплохо отметить, а художница рассуждала насчет мягких полутонов Ираидиной ухоженной кожи и как могли бы они неплохо смотреться, будучи запечатленными на холсте. По всему следовало, что успех нуждался в закреплении, — так что Трусов, решительно заткнув своих спутников, стал разворачивать перед внимательно слушавшей Ираидой план издания художественного ежеквартальника (конечно, богато иллюстрированного), в перспективе — ежемесячника, на базе которого хорошо было бы сделать галерею, а при ней, конечно, клуб — «а вы были бы там хозяйкой», — кончил наконец Трусов и сам отчего-то смутился.

Рассказывая об этой истории, Краснокутский недоумевал — то ли действительно в эту минуту дух гаммельнского крысолова сошел на Трусова (ни до, ни после не отличавшегося особенным даром убеждения), то ли у Ираиды были свои причины с особенным вниманием отнестись к его самонадеянным проектам, но она, вместо того чтобы выпроводить их, хотя бы и вежливо, практически выпроводилась с ними сама. Может быть, и был в этом тонкий расчет и особенная дальновидность, поскольку через несколько месяцев в Министерстве обороны открылись какие-то чрезвычайные злоупотребления и некоторые из Ираидиных соратников и покровителей были разжалованы, а кое-кто отправлен и на каторгу (где, впрочем, благодаря налаженным связям и предусмотрительным благоволениям тюремщиков надолго не задержался). В любом случае, жизнь Ираиды потекла по новому руслу: сперва она просто посещала все вернисажи, суаре и литературные чтения, на которые указывал ей Трусов, — неброско одетая, со стянутыми в хвостик волосами, в роговых очках (заведенных исключительно для мимикрии: зрение у нее было как у коршуна) сидела в дальнем ряду с блокнотом и карандашиком или стояла где-нибудь в уголке с одним и тем же бокалом весь вечер. После, поняв основные пружины, двигавшие столичную культурную жизнь, вошла в знакомство с главными действующими лицами, да так аккуратно и тонко, что те решили почти единогласно, что она «глуповата, но хотя бы скромна» и что стихи ее «для женских даже ничего» — имея, впрочем, на дальнем плане в виду и перспективу дотянуться до ее кубышки, о которой ходили самые соблазнительные слухи. Между делом она отмыла, вычистила и приблизила к себе Трусова, а после, совершив какие-то таинственные манипуляции с невидимым мичманом (который так и не вернулся из похода) и получив развод, вышла за него замуж. Короче говоря, когда через пару лет одновременно, с интервалом в несколько недель, вышли три ее стихотворных сборника, вся прогрессивная литературная компания уже была в ее надежных руках и управлялась ею почти неприкрыто: критики искали ее благосклонности, журналы соревновались в превосходных эпитетах применительно к ее стихам («Духовод» настаивал, что они «чарующие»; «Лебедь» возражал: «нет, волшебные и даже более того!»), а представители литературных премий выстраивались к ней в очередь — не побрезгует ли она ими, если ей совершенно случайно достанется первый приз. Нельзя сказать, что этот мягкий захват власти прошел совсем без затруднений: были и недовольные, особенно по освободительной линии, опасавшиеся, что лицо, вчера еще состоявшее в высоких чинах в наикоснейшем из официальных ведомств, вдруг оказывается во главе вольнолюбивого движения, но ропот этот был на удивление быстро не то чтобы подавлен, но как-то закончился сам собой: кто-то был приголублен и обласкан, кому-то просто заткнули рот штатной должностью в одном из журналов, а про кого-то вдруг выяснилось, что он много лет состоял тайным осведомителем охранного отделения, после чего ему сделалось уже не до разоблачений.

Покуда Краснокутский заканчивал свою повесть, автомобиль остановился окончательно — и круглое лицо шофера несколько раз показывалось за узкой черной решеткой, отделявшей салон, на манер полной луны, освещающей зарешеченное окно тюремной камеры: с той только разницей, что луна была с бородой. «Выходим», — скомандовал Краснокутский; Никодим с облегчением вышел из автомобиля, а на его место полезла вся группа поддержки: пандус был составлен, кресло выкачено — впрочем, пассажир его, как бы кощунственно пародируя известное исцеление, выхватил откуда-то костыли, вскочил с кресла и бодро зашагал ко входу, велев жестом Никодиму следовать за ним. Свита, как-то стушевавшись, осталась около машины к большому Никодимову облегчению — он заранее пытался определить свое место в этом воображаемом строю, и где бы он ни помещал себя, ни один из вариантов ему не нравился.

Автомобиль высадил их на Большой Никитской, недалеко от консерватории: Никодим, встревоженный долгим пребыванием в замкнутом пространстве, а пуще того — рассказами своего спутника, не сразу узнал место, но, узнав, уже сразу и понял, куда они направляются — в большой, прекрасно освещенный особняк, принадлежавший исторически какому-то обществу — не то спасения на водах, не то рысистого коннозаводства, — которое, чтобы накопить средств на основную свою деятельность, постоянно сдавало его по разовым оказиям — для выступлений заезжих лекторов, любительских спектаклей, а то и ради пышных свадеб кого-нибудь из высшего круга. Ныне, впрочем, судя по составу стекающейся к парадному входу публики, свадьба казалась маловероятной: преобладали нехорошо одетые люди средних лет, причем каждый обязательно что-то с собою тащил — или затрепанную папочку на манер той, в которой долго копятся документы по какой-нибудь безнадежной тяжбе, либо потерявший цвет и форму рюкзачок; попадались, впрочем, дамы без возраста с объемистыми сумками, чья решительная хозяйственность компенсировалась каким-нибудь необыкновенным цветом или избыточными аксессуарами: например, веночком искусственных цветов. Многие сжимали в руках одинаковые лиловые карточки — вероятно, билеты или пригласительные. Никодим поинтересовался у Краснокутского, есть ли у них с собой что-нибудь в этом роде. «Не будь смешным, парень», — отвечал тот надменно, продолжая ловко, несмотря на костыли, лавировать в толпе.

По оформлению подъезда видно было, что тут ожидается встреча людей с активной гражданской позицией: вся входная группа была затянута гирляндой из розовых воздушных шариков. Этому символу было уже лет двадцать: один из легендарных вождей прогрессистов, давно уже, впрочем, вышедший в тираж и вытесненный из дела молодыми соратниками, любил эффектно заканчивать свои речи, со словами «вы знаете, что делать», протыкая воздушный шарик иголкой с громким хлопком: так он намекал на особенную уязвимость Наследника Цесаревича, страдавшего потомственной гемофилией, — якобы любой укол, самый легкий, мог сделаться для него фатальным, так что долг каждого честного человека (поясняли его последователи) — при первой возможности такой укол нанести. Впрочем, несмотря на воинственную риторику, каждый раз отзывавшуюся согласным гулом слушателей, Наследник до сих пор здравствовал в своем швейцарском поместье, как, собственно, и сам пылкий трибун, доживавший свой век в деревенском доме где-то в Перхушкове. Традиция же осталась, так что розовый воздушный шарик сделался на некоторое время непременным символом протеста. Впрочем, Ираида, несмотря на военное прошлое (а может быть, напротив, благодаря ему), громких звуков не любила и лишний раз хлопать шариками не позволяла, но заветы основоположников все-таки чтила и на святое не покушалась.

Даже объединенный звук нескольких лопающихся шариков не произвел бы на Никодима ошеломляющего действия, испытанного им от пылкости, с которой был встречен Краснокутский. Сперва швейцар, весь в каких-то галунах, похожий на вице-короля небольшого государства, расплылся в заискивающей улыбке со словами «Илья Андреевич изволили-с…» — остаток фразы потонул в протяжном визге некой краснощекой барышни, бросившейся Краснокутскому на шею, так что он вынужден был покачнуться, как вяз под порывом урагана, но все-таки мужественно устоял, опираясь на костыли. Со всех сторон вдруг тянулись к нему какие-то лица, наперебой что-то твердящие, так что Никодим, чтобы не быть от него полностью оттесненным, вынужден был по-простецки ухватить того за рукав. Немедленно часть отраженного блеска досталась и ему: «в альбомчик мне сделаете-с запись?» — спрашивал у него сморщенный старичок с желтыми комками в уголках воспаленных глаз, заглядывая искательно в лицо. «Ах, отстаньте от него, Фелициан, — сказала брезгливо какая-то дама с усиками, оттирая старичка, — видите же, что коллега тревожится перед сценой». Никодим счел за благо помалкивать.

Места их были в шестом ряду партера, слева. «Мне сегодня ничего вручать не собираются», — протянул Краснокутский с явным сожалением: в практическом смысле это означало, что не нужно будет, путаясь в костылях и задевая колени соседей, неловко пролезать к центральному проходу под завистливыми взглядами других участников церемонии. Зал был почти полон: блеск бриллиантов (по всей вероятности, фальшивых) соперничал со сверканием вполне натуральных лысин; звуковым фоном был натуральный гул, складывающийся из сотен отдельных реплик и производящий мнимое впечатление глубокомыслия. В нескольких рядах от них показалось, кажется, знакомое лицо: мелькнули вдруг бритые брыли профессора Покойного рядом с какими-то бледными обнаженными плечами.

Никодим оглядывался со странным чувством мореплавателя, открывающего неизвестную страну — еще совсем недавно он не подозревал о существовании всех этих людей (а они о нем — до сих пор), что не мешало этой жизни двигаться независимо от наблюдателя. Человеческой природе свойственно считать невидимое несуществующим, представлять мир как конгломерат актеров, начинающих спектакль лишь в присутствии заинтересованного лица, а все остальное время пылящихся в оцепенении; ныне это было ощущением второго порядка, поскольку живые куклы, ожившие под Никодимовым взглядом, изображали ожидание нового, высшего спектакля — и от этого, если бы он пустил свои мысли в соответствующем направлении, голова бы пошла кругом. Впрочем, если он о чем и думал, так это о том, что большая часть собравшихся знают о его отце больше, чем он сам, а кое-кто — да по всей вероятности многие — был с ним знаком или, по крайней мере, видел его живьем. Что-то в этом было от тоски последнего представителя разорившегося рода, инкогнито приезжающего с экскурсией в открытый для посещений фамильный замок: он бродит с толпой досужего народа по анфиладам и лестницам, смотрит брезгливо на красные канатики, препятствующие публике присесть на бабушкину софу, и тоскует о несбывшемся.

Тем временем прозвенел звонок, свет медленно потух, и разошелся занавес, за которым обнаружился длинный стол с сидящими за ним, — публика, хоть и готовая к театральным эффектам, негромко ахнула. Краснокутский торопливым шепотом стал представлять тех, кто был на сцене: Никодим, болезненно чувствительный к чужой телесности, внутренне поежился, почувствовав его теплое дыхание на своей щеке, но пахло от него не обычным человеческим нутряным запашком, предвестником будущего тления, а чем-то мятным, вероятно, он успел сжевать какую-то пастилку или леденец. Пока невидимый оркестр играл что-то бравурно-мрачное, собравшиеся на сцене лица сидели почти неподвижно, смотря прямо перед собой и как будто позируя для будущей коллективной фотографии, а то и монументального полотна. Слева, как бы прикрывая товарищей от возможного нападения с фланга, сидел здоровяк с явным избыточным весом; на его крупной голове выделялись небольшие усики, бывшие, очевидно, предметом его особенной заботы — аккуратно очерченные, с нафиксатуаренными, загнутыми вверх кончиками. Был он похож на типичного гуляку с картин фламандской школы, что явно осознавал, почитал для себя лестным и подчеркивал костюмом: помимо какого-то среднеевропейского архаического камзола, носил шляпу с широкими полями и пером, которую в эту минуту мял в руках. Как пояснил Краснокутский, он был драматург, писал авангардные пьесы с долгими диалогами, самая известная из которых была про сиамских близняшек, которых немилосердная природа срастила так, что они не могли друг друга видеть, — и как они целыми днями обсуждают разные явления и события.

Рядом сидела старушонка самого затрапезного вида с жидкими волосами, собранными в пучок; в руках у нее было какое-то рукоделие — не то штанина будущего младенческого костюмчика, не то уже наполовину готовый шарфик; время от времени она начинала неумело тыкать в него спицами, скорее стараясь округлить образ заботливой бабушки, нежели действительно созидая что-то шерстяное. Это оказалась знаменитая -ская, о которой Никодим слышал, и не раз: в далекой юности она (первый, но не последний раз в жизни) поставила не на ту лошадку, примкнув к какой-то из красных банд и оказавшись в результате в агитпоезде Троцкого. Прославилась она неистовой, выдающейся из ряда даже для тех неаппетитных лет словесной жестокостью, которой наполнены были юные ее воззвания, в каковых предлагалось не только расстреливать оппонентов, как бешеных собак (к этим оборотам читатели привыкли еще в 1910-е), а предписывались значительно более изощренные мучительства с выкалыванием глаз, отрезанием ушей и прочим в этом роде. Одним из главных ее художественных приемов было обращение к сыну-младенцу, которому она, с одной стороны, обещала безмятежное детство в стране, основательно прореженной от врагов, а с другой — выражала явственную надежду, что, когда он подрастет, он выберет себе в образцы тов. Троцкого и, может быть, если повезет, окажется на него похожим. Вскоре, после стремительного падения ее кумира и разгрома красных, она, не стушевавшись и даже, кажется, без какого бы то ни было промежутка, перешла в один из отрядов Колчака, суля с прежним пылом небесные кары своим недавним соратникам — и снова обещая им жестокие членовредительства. Более того, юный ее сын должен был забыть все прежние уроки и переменить жизненные ориентиры, взяв себе в душу образ неистового Верховного главнокомандующего. После окончательной победы белых она попробовала воспользоваться привычным уже методом, чтобы устроиться в новой жизни, но оказалось, что воинственность стремительно выходит из моды, так что художественные филиппики по поводу красной Латвии и ее тайных покровителей не находят ни аудитории, ни платежеспособного спроса, а рифмованное предписание сыну брать пример с Наследника Цесаревича не только не спешит быть принятым в печать, но даже кое-кем считается за насмешку. Более того, со временем выяснилось, что и сын, которому от частой смены духовных руководителей грозило бы головокружение, никогда не существовал, а был исключительно плодом ее фантазии и художественным образом. На некоторое время -ская сошла с исторической сцены, но вскоре прибилась к прогрессистам, тем временем набиравшим силу: ее простодушно-кровожадная муза оказалась весьма пригодной для текущей агитационной работы. Со временем, когда Ираида заняла нынешнее место, она из каких-то своих политических соображений приблизила к себе и приласкала старушку, так что та благодарно работала уже над циклом, обращенным к внучке (столь же воображаемой), в котором ей настрого предписывалось брать пример с тов. Пешель.

Следующее место занимал гражданин с кожей иссиня-черного цвета. Был он непременным участников всех освободительных литературных мероприятий, поскольку, с одной стороны, демонстрировал широту взглядов организаторов, начисто лишенных каких-либо национальных предрассудков, а с другой, придавал им некоторое международное измерение. На всех такого рода собраниях он угрюмо молчал, лишь иногда рисуя в блокнотике стайки очень похожих попугаев: очевидно, таким образом сублимировалась его тоска по родине. К литературе он, насколько известно, отношения не имел, а по-русски практически не понимал. Откуда он взялся — никто, кажется, не помнил.