Грифоны охраняют лиру

В состоянии туповатого равнодушия Никодим отправился в ванную мыть испачканные руки: сначала долго тер их щеточкой под струей горячей воды, то и дело поднимая взгляд на портрет красногубой красавицы, потом так же долго вытирал их желтым махровым полотенцем; ниточка зацепилась за заусеницу на ногте и потянулась из ткани прочь; Никодим аккуратно отсоединил ее и оборвал у основания, чтобы не махрилась. Предшествующая жизнь не приготовила его к тому, что нужно делать в этой ситуации: древний стайный инстинкт велит в любой опасности возвращаться к людям, не быть одному. Выйдя из ванной, он стал искать телефон, чтобы позвонить в полицию: его не было ни в той комнате, где они сидели, ни в прихожей. Пройдя по коридору в противоположном направлении, Никодим обнаружил кухню: небольшую, но очень современную, как из интерьерного журнала, напоминающую отчасти операционную (лишняя карта, сданная на руки вегетарьянцам). Засмотревшись на поблескивающие ножи разной формы и придав излишнее значение обнаружившемуся вдруг между ними зиянию (и совершенно зря: покойный резал отсутствующим яблоко для закуски), он чуть не пропустил массивный черный аппарат, висевший на стене, — и только положив руку на его матовую эбонитовую трубку, задумался. Собственно говоря, контекст, сцена и следы должны были убедительнейшим образом утвердить полицейского следователя в мыслях о пьяной ссоре, драке и последовавшем убийстве. Впрочем, кое-что было и на его стороне: например, сравнительная его трезвость, не говоря уже про несклонность к насилию. Он вновь вспомнил о шофере, который должен был видеть таинственного посетителя, — впрочем, если посетитель был не полный идиот, то вряд ли он решился бы на задуманное, видя, что за ним наблюдают глазки-бусинки сквозь ветровое стекло. Никодим поймал себя на том, что тянет время в нерешительности перед тем, как вызвать к жизни силы, во власти которых он останется беспомощным, — так горный лыжник замирает на секунду перед тем, как отправиться в неостановимое путешествие. Мысленно себе это заметив и мысленно себя выбранив, Никодим снял трубку и, услышав гудок, стал набирать три девятки. Диск был на диво тугим, так что при каждом повороте аппарат как-то неустойчиво ерзал на держащем его гвозде. Третий раз проворачивая диск до упора, Никодим потянулся, чтобы поддержать аппарат, но он, соскользнув, рухнул вниз, разлетаясь на куски и больно ударив Никодима по большому пальцу правой ноги и заставив его от боли выронить и трубку. «Московское жандармское управление», — сказал оттуда невозмутимый мужской голос. «Специально, что ли, их набирают таких, чтобы внушать спокойствие», — подумал машинально Никодим, морщась от боли в ноге и пытаясь подогнуть ее под себя, как цапля на болоте. «Алло, алло», — закричал он, вылавливая трубку среди эбонитовых осколков. «Говорите, вас не слышно», — донеслось из трубки. «Вы слышите меня? — кричал Никодим. — Произошло убийство». «Жандармское управление, поручик Даринский, — представилась трубка, — говорите». «Это деревня Терехово, — отрекомендовался Никодим, — так слышно?». «Ничего не слышно, — неожиданно впопад отвечал поручик. — Не занимайте линию», — после чего в трубке раздались короткие гудки.

Любой человек, неожиданно закончив телефонный разговор, обычно некоторое время с изумлением оглядывает трубку, как бы недоумевая: неужели этот бездушный кусок эбонита мог вызвать у него такую бурю чувств? Укоризненно глянув на обломки аппарата и пристроив среди них трубку, Никодим обнаружил вдруг необыкновенный прилив энергии, как будто неудавшееся собеседование с жандармом взбодрило его. Машинально погасив свет на кухне, он вновь прошел по коридору, прокрался на цыпочках мимо Зайца, как будто боялся его разбудить, и распахнул входную дверь. Шофера не было, машины не было, а была темнота, свет редких звезд, собачий лай и стрекотание кузнечиков. В соседнем доме затихли гаммы, а окна его погасли за исключением одного, за которым слабо колебалось пламя свечи или ночника. Никодим вновь ощутил хорошо знакомое ему непреодолимое предчувствие неловкости: конечно, он мог бы постучать в дверь соседнего дома, перебудить хозяев и заставить себя выслушать — но что сказать им, с каким текстом обратиться? «Тут вашего соседа убили»? Да, продолжал он фантазировать на ходу, вдруг там родители уехали и осталась одна девочка-подросток. Одна, в деревенском доме. Весь вечер она отгоняла демонов одиночества гаммами, а ближе к вечеру решила захлопнуть музыкальную шкатулку и немного вздремнуть — и вот на пороге возникает Ринальдо Ринальдини с окровавленными руками и дурною вестью.

Фонари в Терехове еще не изобрели, но вернувшееся к Никодиму ночное зрение существенно расширило границы его временной вселенной, напомнив процедуру проявления фотографий: сперва только темные пятна, штриховые контуры — а после, вдруг, каким-то чудом целая картина. Нельзя сказать, чтобы он начал различать подробности, да и все по-прежнему продолжало оставаться монохромным, но контуры дороги, громада Зайцева дома (у него-то как раз окошки светились, внушая, быть может, гипотетическому путнику ложные надежды), тени окрестных домов проступали в ярком свете почти полной, едва на ущербе луны. Зато, в отличие от мутной фотографической карточки, которая могла дополнительно воздействовать лишь на обоняние: чем-то терпким, нагло химическим наполнял атмосферу фиксаж, — обставшая его ночь была многоголосой и пахучей. Звуки, обычно неслышные горожанину из-за постоянного гула, который сперва вливается ему в уши извне, а позже начинает зарождаться в голове уже самостоятельно, как неотвязная мелодия, обступили Никодима, приведя его в странное состояние: так, вероятно, чувствовал бы себя водопроводчик, пришедший наниматься в консерваторию и вдруг попавший на симфонический концерт. Общий фон, акустическую подкладку, создавали кузнечики-самцы своим стрекотанием, которое применительно к одной особи могло бы показаться неизящным, но, помноженное на миллион, производило грозное и величественное впечатление. На фоне кузнечиков менее были слышны, но все же различимы несколько оттенков жужжания, переходящего порой в писк: единственный голос насекомого, имевшего к Никодиму непосредственное отношение: так звучала комариха, подлетавшая к нему в надежде напиться крови (и на фоне полного равнодушия остальной природы она даже растрогала его). Дальше вступала партия земноводных: кваканье лягушек неслось со всех сторон, как будто он находился на острове. Свистели крылья на удивление молчаливых птиц (впрочем, может быть, это были и летучие мыши). Где-то очень далеко лаяла собака, причем явно прислушиваясь к порождаемому ею эхом: тявкнет и несколько секунд слушает. Никодим вообразил эту собаку: присевшую на задние лапы, палевую, с висячими ушами и умной мордой. Несколько минут он стоял и внимал звукам, пока комариха, не верящая, может быть, своему счастью, спешно насыщалась; наконец откуда-то справа, издалека, послышался автомобильный клаксон — восприняв это как подсказку, Никодим медленно зашагал прочь.

Идти оказалось проще, чем он ожидал: дни стояли длинные, так что угасавшее полыхание на западе уже начинало будить какое-то предчувствие первых лучей на востоке, да и попривыкшие глаза вполне различали отсыпанную светлым камнем дорогу, развлекаясь, впрочем, распознаванием аморфных фантомов по обе стороны: то виделся ему единорог, замерший в тени деревьев, то небольшая воздушная мельница, то скрюченная, гигантского роста, старуха. В какой-то момент дорога вывела к перекрестку, на котором он, повинуясь тому же инстинкту, повернул направо, потом пошла вниз: запахло болотной влагой, послышался тихий плеск… под ногами его оказались деревянные доски моста, потом снова гравий. Минут через тридцать он заметил впереди лучи фар, прорезающие ночной воздух; обстановка располагала к тому, что первым его стремлением было спрятаться, но, поразмыслив, он, напротив, решил не таиться, восприняв близкое явление машин как добрый знак. И точно — еще через несколько минут он вышел на шоссе и повернул в сторону стоящего над Москвой желтоватого зарева.

Фонарей не было и тут, но по асфальту идти было легче, и Никодим, приободрившись, стал размышлять о первоочередных делах. Все меньше и меньше хотелось ему являться в участок: понятно было, что, увидев на пороге гражданина с руками по локоть в крови и взволнованным рассказом об убийстве в деревенском коттедже, полицейские его первым делом задержат — и будут совершенно правы. Было это неудобно сразу по нескольким причинам: с одной стороны, это могло поумерить следовательский пыл в отношении истинного злодея, с другой — даже если допустить, что ему поверят и розыск убийцы не остановят, все равно Никодиму, по всей вероятности, пришлось бы провести это время в тюремной камере, что представлялось ему перспективой крайне незаманчивой. Как и любой человек, не брезговавший криминальными драмами в синематографе, он примерно предполагал, в каком направлении пойдет сейчас расследование, и думал, что до него если и доберутся, то не сразу. Собственно, ему требовалось совсем немного везения, чтобы не успеть оказаться в поле зрения полиции до завтрашнего поезда: отчего-то он был уверен, что за три-четыре дня, которые придется потратить на Шестопалиху, ситуация разъяснится и убийца будет если не найден, то хотя бы определен. При определенной доле фарта Никодим мог вообще не понадобиться: даже если следователь пройдет по сегодняшним следам Зайца, начиная со скандала с премией, то на его сравнительно юного спутника ему укажут только официантка и шофер (кстати, неизвестно куда девавшийся). При этом официантка знает его лишь как сына Шарумкина, чего для идентификации явно недостаточно, а шофер мог только запомнить его внешность: кажется, ни о чем, что могло бы послужить определению личности, они с Зайцем при нем не говорили. Дом, конечно, был полон его отпечатков пальцев, так что в случае поимки отпираться было бы бесполезно, но опять-таки в полицейской дактилоскопической картотеке Никодима не было, так что прямо указать на него они не могли.

Поток его размышлений был прерван автомобилем, обогнавшим его и сразу остановившимся. Не слишком разбиравшийся в машинах, Никодим отметил, что своей горбатой формой он больше всего напоминает небольшую черепаху, что сразу его иррационально расположило; впрочем, логическая часть сознания подсказала ему, что он не похож на полицейскую машину и, следовательно, безопасен. Он подошел к правой двери, стекло которой рывками опускалось: за ним обнаружилась немолодая и чрезвычайно корпулентная дама, которая с некоторым даже раздражением бросила Никодиму «да садитесь же». Тот потянул ручку, но дверь не поддалась. «Нажмите», — крикнула она еще более раздраженно. Ручка не нажималась. «На ручке кнопка, ее нажмите», — размеренно произнесла дама, явно, с трудом сдерживаясь. Наконец дверь поддалась, и Никодим скользнул внутрь. Машина немедленно тронулась.

Никодим вновь мысленно сравнил себя с щепкой, уносимой потоком, игрушкой столь могучих сил, что сопротивляться им было бы нелепо и смешно. Конечно, теоретически можно было отказаться садиться в «фиат» (он разглядел эмблему на тоненьком руле) и остаться на темной обочине: вряд ли спасительница стала бы засовывать его в машину насильно; с другой стороны, ему как-то не хотелось нарушать логику происходящего, в которой чудился внутренний замысел; более того, он полагал, что волю, управлявшую его бытием, ему не переломить. Подобно опытному пловцу, попавшему в зону подводного течения, ему казалось правильным сберечь силы, поддавшись движению воды, чтобы потом, обретя собственную волю, выгрести уже безвозбранно в сторону спасительного берега.

В лучах фар встречных машин он украдкой разглядывал свою автомедоншу. Лет ей было около шестидесяти, а может быть, и побольше. Очень полная, высокого, вероятно, роста, она вела машину, глядя прямо перед собой, так что виден был только ее профиль с носом горбинкой, придававшим ей что-то горделиво-римское. Коротко стриженные волосы были покрашены в неестественный оттенок сине-фиолетового колера (отчетливее в редких сполохах света было не разглядеть). Одета она была в светлое, слегка легкомысленное для своего возраста платье с крупными цветами; от нее крепко пахло сладковатыми духами, пропитавшими весь салон.

Как известно, чем дольше длится молчание, тем труднее его прервать: как будто весомость текста определяется исходя из количества слов на единицу времени. Никодиму казалось равно нелепым и начинать беседу с замечания о погоде, и разрубать повисшее безмолвие вопросом, что, собственно, заставило водительницу остановить машину рядом с бредущим вдоль дороги непонятным типом. Впрочем, покуда он обдумывал реплику, первое слово осталось за дамой: когда они остановились на красный сигнал светофора (поскольку тем временем они въехали уже в Москву и неслись по освещенным улицам), она издала полувздох-полувсхлип — и Никодим с нарастающим чувством неловкости увидел, что она с трудом сдерживает рыдания. В желтом свете близкого фонаря он заметил в ней то, что ускользнуло в полутьме: крепко сжатые челюсти, слегка подрагивающие губы и единственная слеза, медленно катящаяся по щеке. Волосы ее и точно оказались светло-голубого цвета, причем выкрашенные так искусно, что Никодиму почудилось даже сияние, от них исходящее. Чуть резче обычного она переключила рычаг, отчего «фиат» взвыл мотором, освободившейся рукой убрала слезу, и вновь они в полном молчании помчались по безлюдным улицам. Никодим, поглядывая на нее боковым зрением (прямо в упор рассматривать сделалось тем более неловко), обратил внимание на некоторую странность ее посадки: своей выпрямленной спиной она не касалась спинки сиденья, как будто та была чересчур жесткой, холодной или мокрой — или просто у нее болел позвоночник.

Сперва он не узнавал улиц (в этой части Москвы ему приходилось бывать нечасто), но через некоторое время какая-то последовательность домов показалась ему знакомой, затем еще и еще — и вскоре он понял, что они приближаются к Пресне, впрочем явно стараясь не выезжать на центральные магистрали, а пробираясь переулками. Здесь было уже многолюднее: работали бары, у которых, по летнему времени, кучковались запоздалые праздные гуляки, вышедшие ненадолго из дымной полутьмы. Собственно, отсюда Никодим легко мог добраться к себе в Трубниковский и самостоятельно, да хотя бы и пешком, но ему неловко было просить спасительницу остановиться, да и любопытно было, куда они направляются. Последнее разрешилось быстро — проделав еще несколько поворотов и напоследок лихо проехав через проходной двор, она затормозила ровно перед освещенным вестибюлем «Тишинской»: «Вам выходить». — «Спасибо вам огромное». — «Не стоит благодарности. Завтра, вернее, даже сегодня к князю, помните?» Никодим остолбенел. «Вы меня знаете?» — «Ну кто же вас не знает. Всех благ». И уехала.

4

 Существуют психологические состояния, которые овладевают человеком с непредсказуемой амплитудой, независимо от внешних раздражителей. В самом деле: из множества функций и процессов организма мы можем самостоятельно управлять ничтожной долей — шевелить руками и ногами, поворачивать голову, открывать и закрывать глаза, произносить звуки — собственно, все это, а зачастую и в более грациозной форме умеет всякое нормальное млекопитающее. На этом фоне редкое, но встречающееся у некоторых особей нашего биологического вида умение шевелить ушами представляется восхитительным талантом, почти божественным даром. Между тем ежесекундно внутри случаются сотни и тысячи происшествий, над которыми мы не властны: одни клетки охотятся за другими, третьи делятся, четвертые отживают свой век. Волосы и ногти растут, кожа шелушится, потовые железы занимаются охлаждением. Кое-как мы способны ненадолго управлять своим дыханием, но вряд ли сыщется человек (разве что где-нибудь в Гималаях), который мог бы пошевелить своей печенью или дать ненадолго отдых почкам. Еще менее властны мы над состоянием собственного духа. Дело даже не в пресловутой белой обезьяне (которая, между прочим, есть идеальное автоописание человека, так что совет древнего весельчака следует читать как «не думай о себе самом»). Сама технология придания значений мыслям и событиям находится полностью вне человеческих слабых возможностей, и нам остается лишь наблюдать, прислушиваясь к себе, как силы, определяющие настроение нашего ума, распорядятся им в отдельный момент времени.