Хозяин теней 2

И глаза.

Взгляд у него тоскливый и… безнадёга в нём видит. Да ну на хрен… рано меня ещё хоронить. Рано. Я хочу сказать, но во рту мокро. Губы разлипаются и слышу то ли сип, то ли хрип. А потом всё уходит.

Куда?

Туда.

Пойди туда, не знаю, куда. Найди то, не знаю что… как в сказке, ёпта.

Туман вокруг клубится. Знакомый. Родной уже почти. И дорога под ногами. Ага, мне ещё башмачки нужны. И этот, Железный Дровосек со Страшилой. Только, чую, не выдадут… я ж не девочка. И собачки у меня нет.

Зато тень имеется. Сойдёт?

Так, Громов, хватит истерить. Убили?

Можно подумать, в первый раз… убили и убили. Старик явно не по своей прихоти внучка прирезал. Давай, включай уже мозги.

Нас тянули.

Этот Тимофей. Потом Татьяна… интересно, они действительно брат с сестрой?

Поэтому имена на одну букву?

Как у щенков из одного помёта.

Так, это снова не туда. И злость говорит. А ещё зависть. Ясно, что они друг с другом ладят. Я же лишний… правильно она сказала.

Стоп.

Это дерьмо на потом оставим. Когда вернусь, тогда и отстрадаю. А теперь думай, Громов. Мозгами, а не обидками детскими. Итак, если бы хотели от меня избавиться, можно было бы просто не делиться силой. Или делиться не так активно. Я бы точно не дотянул. А со стороны всё выглядело бы прилично.

Но нет.

Вложились. И Тимофей этот, и Татьяна, что бы она там ни болтала… бабской болтовне вообще верить не стоит.

Дальше.

Потом подвал какой-то. Меня точно спускали. Камень ледяной. Не простой камушек, вряд ли они в тёмном-тёмном подвале просто глыбу льда хранили, для хозяйственных целей. Нож опять же. Таким только жертвы приносить.

Я?

Я жертва?

Или… или это своего рода… что?

Посвящение?!

И тогда… или справлюсь, или нет… но нож в груди вполне себе материальный. И значит, убить меня убили вполне себе реальненько. Но… если важен не просто факт убийства, а место?

Кто и как убивает?

Тогда… что дальше-то? Идти по дороге, надеясь, что в город изумрудный прирусь… снова не то. Давай, вспоминай… как там дед сказал. Помнить? Кто я есть? А я и сам не знаю, кто я есть. Савелий Громов, сирота без роду, без племени. Что тут, что там…

Ладно, это плач сиротский. Виолеттка была. Викуша опять же… ну да, не сложилось. Но теперь-то можно признать, что в этом дерьме моей вины было не меньше. Родственнички не ангелы, да и я перьями не линяю. Стоим друг друга.

Я Савелий Громов.

— Я… — в тумане голос звучит глухо. — Савелий Громов. Слышишь?

Напрочь дурацкое ощущение. Прям как в анекдоте пошлом… ладно, идти надо. Иду… и так, вот одному здесь охренеть до чего неуютненько. И привычно тянусь к тени, без особой надежды, правда, но она отзывается. И вытекает на дорогу сгустком черноты.

Тень здоровая.

Когда успела подрасти?

Ладно, успела и успела, только она уже больше телёнка. И смотрит прямо в глаза. Острый клюв, грифонья башка и тонкая гибкая шея. Спина горбатая. В выпуклых глазах, как в чёрных зеркалах, отражаюсь я. Надо же… до чего по-идиотски я выглядел. Этот вот костюмчик с рынка висит на тощем моём теле.

Я не тощий. Я жилистый.

И дядька Матвей говорил, что никогда-то мне качком не быть и на хрен надо. Что на самом деле сила не в объеме, а…

— В умении, — туман вдруг разбегается в стороны, и я оказываюсь в нашем подвальчике.

Я его выкупил.

Потом.

Ремонт сделал. Качалку открыл. Бесплатную. Тренеров нанял там и прочий персонал. То ли благотворительность, то ли попытка действием очередную душевную травму залечить. Но сейчас в подвальчике было всё так, как я запомнил.

Серая стена. Плакаты, большей частью из журналов выдранные. Вперемешку — полуголые красавицы и обливающиеся потом бойцы.

Железо.

Что-то дядька Матвей стырил, что-то сам сфарганил. Стол вот со школы, у завхоза перехватил за какие-то там долги. И мы его ещё, помню, пёрли, матерясь, потому что стол оказался на диво тяжелым.

— Ну, здравствуй, Савелий, — а вот дядька Матвей такой, каким я его запомнил в прошлую нашу встречу. — И твоё времечко наступило. А то я уж заждался.

Серый костюмчик, удивлявший тогда своей невзрачностью. Кто носит серый, когда в моде вызывающе-красный? И чтоб цепка такая, с большой палец толщиной. Чтоб издалека и всем видно было, что важный человек.

А он вот. В серый.

— Здравствуй, — отвечаю. — А ты чего здесь?

— А почему бы и нет, — дядька Матвей и очки снял. В последний год зрение у него упало сильно. Старые травмы. Он долго не хотел признавать, а потом вот сдался и очки купил.

— Ну да… почему бы и нет…

Я озираюсь.

— Тварюшка твоя пусть погуляет, — говорить дядька Матвей, будто бы в присутствии тени нет ничего этакого. — Ты, к слову, не боишься? Она ж сожрать может на раз.

— Так… я уже мёртвый. Чего бояться.

— Э нет, ты пока не мёртвый. Да не боись. Не трону. Сядь вон куда.

А дырочка у него в голове аккуратно смотрится. Таким вот чёрным пятнышком посеред лба. Прям третий глаз.

— И четвёртый тоже, — дядька Матвей будто мысли мои читает. — С мордой лица ты так и не научился работать, Гром. Как был прямолинейным остолопом, так и остался… вот всем ты хорош, а гибкости не хватало.

— Это той, которая позволила тебе своих сдать?

— Свои. Да какие вы свои… — дядька Матвей отмахнулся. — Садись, говорю. Я тебя не трону. Дальше пойдёшь. А своими вы никогда-то и не были.

— Даже так?

— Обидно? Так и мне было обидно… столько лет работать на износ, а потом нате вам, и старость рядом, и нет у тебя ни хрена… другие крутятся-вертятся… капиталы зашибают. А ты сидишь, дурак дураком… только я не дурак. Я ж тогда быстро прикинул, что и к чему… меня вон ещё когда людишки Пелецкого обхаживали, зазывали. Мол, будешь бойцов воспитывать, тренер ты хороший… не обидим…

— Что ж не пошёл.

— Думал. Да грохнули Пелецкого, пока думал. Ты его и не помнишь, верно. Это ещё до тебя было. Его грохнули, а идея осталась. Хорошая ж идея. Дай, думаю, и вправду потренирую кого. Воспитаю. А там и видно будет… подыскал вас, молодых, голодных и дуроватых…