Игрушка

Ну, так как же забыть наш родимый мотив

И не петь про родную дубину.

Ой, дубинушка, ухнем!

Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!

Подёрнем, подёрнем! Ух!"

"Да что же это?! Что ж наделали то вы в России с её народом!?" - укорял певец Чарноту.

"И на Волге-реке, утопая в песке,

Мы ломаем и ноги, и спину,

Надрываем там грудь и, чтоб легче тянуть

Мы поём про родную дубину.

Ой, дубинушка, ухнем!

Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!

Подёрнем, подёрнем! Ух!

127 Пускай мучат и бьют, пускай цепи куют,

Пусть терзают избитую спину, -

Будем ждать и терпеть, и в нужде будем петь

Всё про ту же родную дубину.

Ой, дубинушка, ухнем!

Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!

Подёрнем, подёрнем! Ух!"

В конце седьмого куплета у Чарноты из глаз неудержимо полились слёзы. Он положил голову на стол и завыл, уткнувшись носом в скомканную им скатерть.

"Господи, да чтож мы натворили-то! Как жить то так можно было! Жить, пить, девок портить, когда такое вокруг творилось!" - всхлипывая, бубнил в скатерть Чарнота.

Удивлённый есаул жестом руки остановил жену, кинувшуюся было к гостю. А песня всё звучала:

"Но ведь время придёт, и проснётся народ,

Разогнёт он избитую спину,

И в родных лесах на врагов подберёт

Здоровее и крепче дубину.

Ой, дубинушка, ухнем!

Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!

Подёрнем, подёрнем! Ух!"

Наконец, слишком продолжительное шипение иглы показало, что пластинка кончилась, но трое людей в комнате и не обращали на это внимание. Чарнота затих, всё также уткнувшись лицом в стол, а хозяева с испуганными лицами, не решались ни на какие действия и только молча смотрели на страдающего гостя. Но вот тот поднял голову и, не глядя ни на 128кого, вышел из комнаты, затем - из квартиры, - дома и пошёл в сторону вокзала.

Только через два часа Бережной нашёл его в зале ожидания вокзала, сидящим на скамейке и отрешённо глядевшим куда-то перед собой.

"Генерал, как вы?" - спросил Бережной, неуверенно коснувшись плеча Чарноты. Тот вздрогнул и, взяв Бережного за руку, притянул его к себе и, почему-то шепотом, сказал:

"Извини, ротмистр, нервы ни к чёрту".

"Пойдёмте, мы там вам уже постелили. Выспитесь и полегчает", - также шепотом сказал Бережной.

На следующее утро Чарнота отказался от завтрака. Быстро распрощался с хозяевами, поцеловав при этом руку хозяйке, чем ввёл её в великое смущение, и ушёл. Ему нужно было скоротать где-то время до назначенного для встречи часа и при этом хотелось побыть одному. Он никак не ожидал, что пение какого-то там певца так на него повлияет; на него - того, который несчётное число раз смотрел смерти в лицо.

Чарнота никак не мог сообразить - как вычислить, понять те мотивы истерики, которая случилась с ним в квартире Бережного:

"Что это(?) - таким образом проявилось покаяние одного из представителей общественного класса,- класса поработителей перед порабощённым им другим общественным классом? Про это, собственно, и пел певец, - размышлял Чарнота.
– Или таким образом я подсознательно защищался от расспросов человека, которому симпатизировал и без этой истерики не смог бы уберечься от выдачи ему секретов?

129 А с какой выразительностью пел Шаляпин! И бас вроде, как-то и не бас вовсе, а баритон, но какое чувство слышится в этом голосе! Как будто певец не поёт, а живёт песней, да так живёт, что и слушателя в эту жизнь затягивает и не просто затягивает, а заставляет сопереживать, и не просто сопереживать, а так, что стыдно становится за мерзость жизни и радостно за положительные её проявления. Волшебная сила искусства - вот она", - так размышлял Чарнота, медленно, как будто во сне, двигаясь от места своего ночлега в сторону вокзала. Выйдя на площадь, он не пошёл к вокзалу, а просто повернул налево и, дойдя до следующей улицы уходящей от площади куда-то в неизвестность, побрёл по ней, не замечая вокруг ничего и полностью погружённый в свои мысли: "Сила у искусства великая, но даже оно не смогло примирить, умиротворить озлобленных русских людей. Вот бьют они друг друга, а песни используют не для того, чтобы примириться, а для того, чтобы лучше бить своего брата. Вот уже идиотизм-то; да такой, что и жить-то стыдно среди них - таких идиотов".

Так и бродил Чарнота по привокзальным улицам и переулкам, сидел в скверах на скамейках, вставал и снова шёл куда глаза глядят и всё думал: "И никакой бог им помочь не в состоянии. Уж не толкает же он их к этим гнусностям, которые они творят друг другу. Да и есть ли оно это всесильное, всемогущее существо, творец и опекун всего сущего? Если есть, то почему же он допускает такие мерзости? Выходит, что он и не бог вовсе, а чёрт какой-то или и то, и другое в одном лице? Смотрит он с небес на нас и, куражась, радуется, смеётся над творением своим о двух ногах, 130руках и с дурной головой. Видит, что пользуется это "творение" только своими конечностями и особенно тем, что между ног, а голова только для шапки и служит, а бог этому радуется; так получается. Почему сразу-то не наделил разумом человека, а заставляет его учиться на своих ошибках? Эдак ученик может так, "научиться", что и себя и весь мир погубит. Или он испытывает так нас? Для чего? Для жизни на небесах? Возможно".

Очнулся Чарнота от своих мыслей каким-то чудом в тот момент, когда вновь вышел на площадь перед вокзалом. Как будто он и не уходил с неё, а вот так стоял и думал. Или и не думал, а просто весь ушёл в свои мысли, в какой-то особый мир - не материальный и жил там несколько часов; потому, "несколько", что, взглянув на часы, увидел Григорий Лукьянович, что малая стрелка перевалила за полдень и приближается к назначенному для встречи последнему часу.

В вокзальном ресторане места у стола, за которым он обедал в прошлый раз, оказались свободными, и как только Григорий Лукъянович уселся за него, - так тут же появился старый знакомый официант. Он быстро подошёл, радостно и подобострастно согнулся над клиентом и что-то залопотал по-фински. Чарнота освободил свои руки от поклажи и как в прошлый раз повёл официанта между столиками, тыкая пальцем в то, что бы ему хотелось съесть и выпить. В результате этого похода в блокноте официанта оказались записаны: салат из свежих овощей заправленный 131финской сметаной, блинчики и большая кружка кофе с большим количеством молока или, точнее, будет сказано, - кофе, наполовину разбавленное подогретым молоком.

Грустный от пережитого, а ещё более грустный от того, что думал-думал, а так ни до чего и не додумался, Чарнота сидел над отпитой до половины чашкой своего уже остывшего молочного кофе, когда за его столик, не проронив ни слова, уселась пожилая дама с большими умными глазами. Она посмотрела на Чарноту, затем, когда увидела, что он тоже на неё смотрит, демонстративно перевела взгляд на пакет, лежащий на столе справа от чашки с кофе. Вот тогда Чарнота понял, что наступает следующий этап его путешествия.

Пожилая дама улыбнулась, от того отчётливо проявилась былая её красота, и произнесла на чистом русском языке:

"Здравствуйте, Евстратий Никифорович".

"Здравствуйте, - ответил Чарнота, привставая со стула, - не имею чести быть знакомым с вами".

"Зовите меня Клара Борисовна. Мне поручили помочь вам выполнить задание Партии".

"Партии, - удивился Чарнота про себя.
– Ах, да - пакет я должен же доставить и передать".

А вслух он также учтиво произнёс:

"Очень вам признателен, Клара Борисовна и внимательно Вас слушаю".

Она открыла свою маленькую из чёрной кожи сумочку и извлекла из 132неё железнодорожный билет в виде небольшого картонного талона.

"Ваш поезд отправляется через два часа. Станция, на которой вы должны сойти, называется Терийоки. По расписанию поезд должен прибыть туда в 23 часа, то есть - поздним вечером. Но вас там встретят. Для того, чтобы вас узнали, держите в руке вот эту вещь", - и она положила на стол перед Чарнотой небольшую книгу в ярко-красном переплёте. Григорий Лукъянович открыл её и на первой странице прочёл: "Манифест Коммунистической партии".