Игрушка
Шрифт:
"Что мне теперь делать?" - размышлял Чарнота, прогуливаясь по вокзалу. Зашёл в туалет и, заодно, переложил револьвер из кармана сюртука - за пояс (вокзал - место опасное). Вышел на пустой перрон и пошёл вдоль рельсового полотна в сторону водокачки, видневшейся невдалеке.
"А что делать, что делать - ждать!
– ответил он сам себе.
– Не сегодня, так завтра за мной обязательно придут. Ганопольский и Вольф - люди слова. Ждать!" - ещё раз утвердился он в принятом решении.
Навстречу ему по платформе шли трое путейских рабочих. Один из них нёс кувалду на плече, двое других - лопаты. Тот, что нёс кувалду, "как-то странно - пристально пялится на меня", -
"Генерал Чарнота, Григорий Лукьянович?" Если бы эти слова прозвучали по-французски или по-немецки, то это было бы не так неприятно, как по-русски. Но слово "генерал" было сказано на чистом русском языке, а его имя и отчество так 122мог произнести только русский человек. Чарнота сначала не повернулся на звук голоса, но рука, держащая свёрток, медленно стала сгибаться, сокращая этим расстояние от кисти руки до рукоятки револьвера за поясом. Дождавшись повторения фразы, Чарнота постарался придать безразличное выражение лицу и не торопливо повернул голову на звук голоса. Перед ним стоял тот - с кувалдой.
"Это вы ко мне обращаетесь, мсье?" - спросил он по-французски рабочего. Тот явно не понял этих слов.
"Генерал, это же я - есаул Бережной. Неужто я так изменился, что и не узнать меня?"
Чарнота молчал, вглядываясь в лицо рабочего.
"Да, это он - тот ротмистр, который под Киевом спас положение, ударив со своей сотней во фланг, наступавшим на них махновцам", - вспомнил Григорий Лукьянович.
После боя Чарнота вызвал к себе офицера и они вместе распили бутылку французского коньяка, доставшегося Чарноте после встречи с союзниками, которые приезжали в "Добровольческую армию" для поддержания её боевого духа.
Сейчас перед ним стоял именно тот, но постаревший и необычно одетый боевой офицер достойный большей награды, чем полбутылки коньяка. Пауза затянулась. Но, наконец, Чарнота произнёс уже по-русски:
"Изменились, вы ротмистр, изменились; трудно вас узнать. Каким же ветром вас с юга на север-то занесло?"
"О, генерал, это длинная история. А вот вы и не изменились совсем. 123Послушайте, Григорий Лукьянович, а пойдёмте-ка ко мне. Я тут не далеко живу; работу закончил. Пойдёмте", - неожиданно предложил "рабочий-офицер".
Чарнота помедлил с ответом, но дал согласие - уж как-то очень кстати подвернулся ему этот ротмистр.
"Ведь где-то, всё равно, до завтра, пришлось бы коротать время", - подумал он.
Они вышли на привокзальную площадь после того, как Чарноте пришлось подождать своего знакомого, пока тот переоденется и приведёт себя в порядок после рабочего дня. Бригада вокзальных путейных рабочих имела своё помещение где-то в подвале здания вокзала, как раз под залом ожидания, где на одной из скамеек и дожидался бывшего подчинённого бывший казачий генерал.
Жил ротмистр, действительно, не далеко от вокзала; жил в трёхкомнатной небольшой квартирке вместе с женой-финкой мускулинной, некрасивой, по понятиям Чарноты, но доброй и самозабвенно любящей своего русского мужа, которым её (она свято верила) сам бог наградил за её благодетели. И потому в Хельсинки, видимо, не было человека, который бы более истово верил в триединого бога и его человеческую составляющую - Иисуса Христа, чем эта женщина. Чарнота сразу это понял, как только вошёл в их дом - иконы висели везде, как будто это была вовсе и не квартира, в которой живут два достаточно ещё молодых человека; не квартира - а храм. Пахло ладаном.
Бережной что-то сказал 124жене по-фински, а гостя провёл в комнату и усадил в удобное кресло, стоящее у камина."А вы не плохо устроились, ротмистр", - усевшись в кресло, сказал Чарнота.
"Генерал, почему "ротмистр"? Есаул я, есаул!" - с обидой в голосе поправил Чарноту Бережной.
"Да какая уж теперь разница - махнув рукой, ответил на возражение Чарнота.
– Кончилась наша Россия - с есаулами, ротмистрами и казачьими генералами. Началась другая Россия".
Бережной только взглянул на гостя, ничего не ответил и вышел из комнаты.
Чарнота огляделся: в углу комнаты, справа от окна, находился целый иконостас. Главной иконой, стоящей в центре, был лик взрослого Иисуса Христа, слева от неё стояла икона с Георгием-Победоносцем на коне, копьём поразившего змея. Справа - мать пресвятая богородица с Иисусом-младенцем на руках в серебряном окладе. Всё это великолепие якобы освещала негасимая лампадка, подвешенная в середине этого культового триптиха.
Вернулся хозяин и пригласил Григория Лукьяновича пройти в столовую. Столовая и кухня находились в одной комнате. Или, точнее, на середине кухни был поставлен обеденный стол с четырьмя стульями - так кухня превращена была ещё и в столовую.
Мужчины сели за стол. Чарноте есть не хотелось, но обидеть отказом 125хлебосольных хозяев он не мог. На первое подан был грибной суп со сметаной. Аппетит у Чарноты проснулся после первой рюмки финской водки, которую он, чокнувшись с ротмистром и ответив кивком головы ему на его тост : "За встречу!" - выпил.
Вторым блюдом была жареная в муке, с жареным луком в качестве гарнира, рыба.
"А вы помните, генерал, тот бой под Киевом?" - спросил есаул, в очередной раз поднимая свою рюмку.
"Мне этот бой не забыть никогда, - ответил Чарнота.
– Вот за это и выпьем. Выпьем за то, что живы остались".
Выпив по пятой, хозяин и гость прониклись друг к другу такой симпатией, что Григорий Лукъянович, спроси его собутыльник о чём угодно, - рассказал бы всё без утайки. Но хозяин не торопился с расспросами. Поставив очередную пустую рюмку на стол, он принялся за еду. Чарнота последовал его примеру. Покончив с трапезой, мужчины закурили, взяв по папиросе из коробки, которую принесла хозяйка и молча поставила на стол, убрав перед этим грязную посуду.
"Да - подумал Чарнота, - неплохо устроился ротмистр". А тот встал из-за стола и подошёл к граммофону, стоявшему в углу на тумбочке.
"Генерал, а вам ничего не говорит имя Шаляпин?" - спросил он, накручивая тем временем ручку граммофона и готовясь поставить на него пластинку.
"Нет, не знаю такого, - слукавил Чарнота.
– Впрочем, - он вслух два раза повторил фамилию певца, - Шаляпин, Шаляпин. Кажется, мне о нём в Париже говорили: великий русский певец?"
"Вот послушайте как он поёт Дубинушку", - не отвечая на вопрос, сказал Бережной, опуская граммофонную головку с иглой на вращающуюся пластинку. Комната наполнилась шаляпинским басом:
"Много песен слыхал я в родной стороне,
Там про радость и горе в них пели;
Из всех песен одна в память врезалась мне,
Это песня рабочей артели:
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!
Подёрнем, подёрнем! Ух!"
После второго куплета у Чарноты что-то сжалось в груди от выразительности, с которой голос певца рисовал картины русской жизни куплет за куплетом.
"Говорят, что мужик наш работать ленив,
Пока не взбороздят ему спину,