Императрица Мария. Восставшая из могилы

– Маша, – повторила княжна, – хорошо.

Она подумала, что ее назвали в честь кого-то, но кого, опять не смогла вспомнить. Мучиться по этому поводу она не стала, другое беспокоило ее. Она долго не решалась, но, в конце концов, не выдержала, понимая, что никаких других вариантов все равно нет.

– Коля, – прошептала княжна, заливаясь краской, – я хочу в туалет.

Николай взял какую-то миску, довольно большую, и подошел к ней.

– Маша, – он впервые обратился к ней по имени, – ты, главное, расслабься, по-другому все равно ведь не получится. Нас здесь двое, и ты не можешь двигаться.

Он отвернул нижнюю часть одеяла и просунул руку ей под поясницу, приподнял ее тело и подставил миску. Маша, у которой от стыда и беспомощности закружилась голова, тоненько заскулила, а потом заплакала.

Когда все кончилось, Николай присел на краешек лавки и аккуратно льняной мягкой тряпочкой вытер ей слезы. Он смотрел в ее заплаканные синие глаза и тонул в них, немея от любви и нежности.

Маша, смутившись, отвела глаза и подумала, что руки у него теплые и их прикосновения оказались неожиданно приятными, несмотря на всю необычность и даже дикость ситуации. Ничего подобного, она это точно знала, в ее жизни никогда раньше не бывало. Она вспомнила тепло его ладони и снова покраснела. А при мысли, что все это придется переживать еще много раз, ее охватил ужас.

– Ты поспи, – сказал Николай, – сон – лучший лекарь. Во всех отношениях.

Маша подумала, что он прав, и заснула.

Вечером он опять кормил ее. А потом опять были стыд, отчаяние и слезы. В общем-то простая, обыденная для человека вещь в силу необычности обстоятельств отнимала у нее столько душевных сил, что потом она в буквальном смысле лежала пластом, стараясь ни о чем не думать. Но не получалось, в голову опять пришло воспоминание о теплой ладони на спине. И опять стало стыдно.

В эти минуты Николай старался не трогать ее, старался дать ей успокоиться. Возился у печки или выходил на улицу, присаживался на скамейку под навесом и курил. Дурманящий голову отцовский самосад помогал успокаиваться ему самому. Княжну было жалко так, что комок подкатывал к горлу.

Она позвала его:

– Поговори со мной.

Николай присел на лавку.

– Если ты знаешь, как меня зовут, то, наверное, знаешь и кто я, да?

– Знаю.

– Кто?

– Не скажу.

– Почему? – искренне удивилась она.

– Потому что ты должна сама это вспомнить. Потому что это все равно ничего тебе не скажет, если ты не помнишь себя.

Маша задумалась и решила, что Николай прав. Что толку от того, что он расскажет ей про нее, если она сама ничего не помнит?

– Тогда расскажи про себя, – попросила она.

– Что тебя интересует?

– Ну, например, кто ты?

– Я рабочий.

– Рабочий? – удивилась Маша. – Никогда бы не подумала. Ты не похож на рабочего. Нет, может быть, похож внешне, но ты говоришь не так, как говорят рабочие.

– А как они говорят? И где ты могла их слышать?

– Не знаю. Я слышала, как говорят солдаты. – Маша задумалась. – Мне кажется, я знаю, как они говорят, но я не уверена. А где ты работаешь?

– Работал, – поправил ее Николай. – На Сысертском железоделательном заводе.

– Сысертском? А где это?

– Сорок верст южнее Екатеринбурга.

– А мы сейчас где? – удивилась она.

– На заимке, за Исетским озером. Это верст двадцать пять севернее Екатеринбурга.

– А как я попала в Екатеринбург?

– А вот это тебе придется вспомнить самой.

Маша замолчала, переваривая полученную информацию. Она ее не удивила и не расстроила. Она просто не знала, как к ней относиться.

Взглянув на Николая, Маша спросила, не очень-то надеясь на ответ:

– А сколько мне лет, ты знаешь?

– Девятнадцать, – ответил Николай и вздохнул.

Следующий день оказался полон новых событий. Во-первых, шел дождь, он начался еще ночью, и в избушке утром стало довольно промозгло. Маша замерзла, но стеснялась сказать об этом. Увидев, как она поеживается от холода, Николай укрыл ее еще одним одеялом, затем растопил печь и занялся приготовлением завтрака.

Стукнула дверь, и Машиному взору предстала небольшого роста женщина в мокрой мужской накидке с капюшоном и с корзинкой в руках.

– Ох, погодка, лешак ее забери! – сказала она.

Николай бросился к ней, забирая из рук корзинку.

– Здравствуйте, мама!

– И тебе здравствовать! Ну, че стоишь-то столбом? Плащ прими и ногавки сухие дай. Вишь, ноги промокли. Ну, шибче же, Кольша!

Маша с удивлением наблюдала, как Николай засуетился перед этой маленькой женщиной, снял с нее мокрый плащ, усадил на лавку, помог разуться. Бережно вытерев матери ноги, натянул на них сухие шерстяные носки. Дал горячего свару.

Стараясь не привлекать внимания, Маша искоса рассматривала женщину. Красивое, загорелое, с морщинками лицо. Аккуратно уложенные на затылке светлые волосы. Возраст определить трудно, но если Николай – старший из детей, то, наверное, лет сорок – сорок пять.

«А выглядит старше», – подумала Маша.

Вопреки ее ожиданию, мать Николая была одета не по-крестьянски, а вполне по-городскому, в юбку и кофточку бежевого цвета, которые ладно сидели на ее небольшой фигурке. И лаптей на ней не было. Николай пристроил у печки для просушки вполне городские женские ботинки со шнуровкой.

– Снедать собирались? – спросила мать и, не дожидаясь ответа сына, продолжила: – Доспеете ишшо, мне натощак красавицу сподручнее осматривать.

Она пересела на Машину лавку и посмотрела ей прямо в глаза.

– Ну, как дела твои, девица-красавица?

– Мама, она ничего не помнит, – встрял Николай, – даже кто она и как ее зовут!

– Вона как, – удивилась женщина. – Стало быть, натерпелась ты, милая, лиха, коли разум твой отдохнуть решил. Ниче, это пройдет. Зовут меня Пелагея Кузьминишна, мамка я ентово оглоеда. Я тебя допреж врачевала и вдругорядь врачевать буду, пока не поправишша. Ты, Кольша, воды нам нагрей, а потом иди отсель, сами управимся.

– Почему же оглоеда, – тихо сказала Маша. – Николай хороший.

Пелагея кивнула, и ей вдруг стало приятно, что царская дочь вступилась за ее сына.

– Давай смотреть твои ранки, красавица. Больно будет, да ты терпи. Тебя бы дохтуру показать, да нельзя.

– Почему?

– Далеко дохтур, да и хорониться тебе надоть. Ох, бедная, вся стреляная да колотая, – вздохнула Пелагея, разматывая самодельные бинты.

– Господи, за что они меня так? Что я им сделала?

Пелагея ничего не ответила. Да и что она могла ответить? Только тяжело вздохнула.