Императрица Мария. Восставшая из могилы

– Ты сама, сама теперича снедай, – велела ей Пелагея Кузьминична, – а то у тебя ручка-то совсем ослабла. А с головкой-то все ладно, все зажило. И волосы отрастат.

Маша захотела на себя посмотреть. Знала, что, залечивая ей рану на голове, остригли волосы. Катя достала маленькое зеркальце и поднесла ей к лицу. Маша ахнула.

– Господи, что это?

– То смерть косой огненной над тобой махнула, – сказала Пелагея, – и след свой оставила.

На коротко остриженных волосах надо лбом была отчетливо видна седая прядь. Разглядывая себя в зеркало, Маша подумала, что вот такой, коротко стриженной, она себя уже когда-то видела.

– Чехи-то пришли? – спросил молча наблюдавший за ними Николай.

– Пришли, – ответила мать. – И чехи твои пришли, и наши ахвицера. Вчерась толпой в Коптяки наезжали. И поручик наш с ними, и брат его. Забрали мужиков наших, Швейкина и других, и пошли к Ганиной Яме. Искали тама долго. Швейкин грит, много че нашли, вещей разных. А шахта пустая! Нету никого! И в городе ишшут, и в Верх-Исетском. И много находют.

Пелагея искоса глянула на княжну и перешла на шепот.

– Бают, коли найдут, дак того и в острог! Вещей царских наташшили, дурни, а того не скумекали, что искать будут. Бают, кардинер царский ходит и смотрит, како вешши царские узнат, пальчиком тыкнет, и того разом имат и в острог!

– Камердинер, наверное, – поправил мать Николай.

– Че? Ну да, я тебе и баю – кардинер!

– А что такое Ганина Яма? – спросила вдруг княжна.

Пелагея Кузьминична закашлялась.

– Место такое, – ответил Николай, – пруд в лесу.

На следующий день Маша попросила вынести ее на улицу, благо Пелагея Кузьминична это разрешила. Николай, немного смущаясь, подошел к лавке и бережно поднял на руки одетую в длинную белую рубашку Машу. Проходя через низкую дверь, ему пришлось наклониться, и Маша, чтобы удержаться, обняла его здоровой, левой рукой за шею. Когда за порогом Николай распрямился, Машина голова привалилась ему на плечо, а ее щека коснулась его щеки. Щека была немного колючая, от нее чуть-чуть пахло табаком, а из-за воротника косоворотки – терпким мужским потом. У Маши все поплыло перед глазами. Ей вдруг безумно захотелось, чтобы он унес ее на руках далеко-далеко и чтобы долго-долго не отпускал.

Потом они сидели на скамейке под навесом. Сидели молча, рядом, касаясь друг друга мизинцами. Слов было не нужно. Катюха то и дело выглядывала из избушки и улыбалась.

Когда Николай клал ее обратно на лавку, он, случайно или намеренно – девушка не знала, – коснулся губами ее щеки. Чуть-чуть коснулся. Потом распрямился и быстро вышел. Маше показалось, что сердце выскочит наружу, так оно колотилось. Щеки горели, она плохо понимала, что говорит ей Катя, которая, как обычно, не закрывала рта.

Катя, наконец-то заметив состояние княжны, подсела к ней.

– Ты че, Машуня, че с тобой?

Маша вдруг подалась вперед.

– Катя, а у Коли есть невеста? Ну или возлюбленная?

Она почувствовала, как заливается краской.

– У Кольши-то? – расхохоталась Катя. – Да ты че?

А потом нахмурилась и, быстро придвинувшись к Маше, торопясь, чтобы ей не помешали, проговорила:

– Да он же по тебе сохнет! Вот те крест!

Маше показалось, что что-то взорвалось внутри нее, что покраснели не только щеки, но и пальцы на ногах. Она, задыхаясь, откинулась на подушки и замерла в каком-то оцепенении.

Ночью ей приснился Николай. Он целовал ее и кружил на руках, а она плакала от счастья. И еще что-то такое было в этом сне, греховное, от чего Маша проснулась.

В избушке царил полумрак. Крохотный фитилек в плошке на столе давал света совсем чуть-чуть. Его стали зажигать после появления Кати. Теперь она спала на лавке, и хоть немного света было нужно, чтобы не наступить на Николая, спавшего на полу.

Маша осторожно приподнялась и посмотрела вниз, на Николая. Он спал, подложив под голову руку, и улыбался во сне. Маша долго, пока не устала, смотрела на него. Потом откинулась на подушку.

«Пропала», – подумала она и заснула.

V

Установилась теплая августовская погода. Дождей уже давно не было, и земля основательно высохла, что было как раз кстати – Маша начала ходить. Не сама, конечно, с помощью Николая. Первый раз она осторожно ступала босыми ногами по траве, одной рукой опираясь на костылек, сделанный им, а другой – на его руку. Николай не отказал себе в удовольствии и обнял Машу за талию. В течение всей, пока недолгой, прогулки девушка не могла понять, отчего у нее кружится голова: то ли от того, что она встала, то ли от близости Николая. Ей хотелось прижаться к нему, и было страшно это делать. Ей нравилось ощущение его руки, обнимавшей ее, и одновременно было стыдно.

Николай, а вернее Николай Петрович, с высоты прожитых лет прекрасно понимал ее состояние. Выросшая в замкнутом мире, практически лишенная общения с окружающим ее обществом, великая княжна была по-детски наивна. Она не знала вещей, известных любой деревенской девчонке с детства, в том числе и о взаимоотношениях полов. И дело не в наблюдении за животными, как принято считать, просто в крестьянской избе все спали в одном помещении: и взрослые, и дети. Все было ясно и просто. И с мальчишками начинали целоваться лет в одиннадцать-двенадцать. А что поделаешь, если иной раз девушку выдавали замуж в тринадцать лет. Как первую кровь пролила, так и невеста. Приходилось нарабатывать опыт. Великая княжна этого была лишена: с кем бы, интересно, она стала целоваться, скажем, в Царском Селе? Наивно-романтическим было и ее восприятие любви.

Николай старался как мог, пытаясь не обидеть Машу. Он собирал поздние лесные цветы, плел ей какие-то веночки, в общем – ухаживал. Все это с явного одобрения Катюхи и молчаливого неодобрения матери, в свои становившиеся все более редкими визиты все видевшей и подмечавшей. Девушка поправлялась и расцветала от любви. Не заметить это мог только слепой.

Пытаясь образумить сына, мать как-то, отведя его в сторонку, расстроенно и даже миролюбиво зашептала:

– Охолонись, Кольша! Ты че творишь, сыночек? Кто ты – и кто она? Крестьяне на царевнах только в сказках женятся. Тебе же плохо будет. То она щас беспамятна, а возвернется память, че она тебе скажет? Ведаешь?

– Мне все равно, мама, – глупо улыбался в ответ Николай. – Я люблю ее.

Повязка у девушки осталась только на боку – штык содрал большой лоскут кожи, и рана плохо затягивалась, часто мокла. Не доставляла Маше уже особой боли, а лишь неудобства. К счастью, целоваться она не мешала.

Николай учил Машу целоваться. Не то чтобы она совсем не умела, но делала это совершенно по-детски. Так маму целуют, сестру, подругу, наконец. Николай объяснил, как это нужно делать с мужчиной.

– Бесстыдство какое-то, – прошептала Маша, но, попробовав, уже не возражала, скорее наоборот.

Плотину в их отношениях прорвало совершенно неожиданно для обоих и, как это часто бывает, случайно. Маше были показаны прогулки, свежий воздух.

– Сил надо набираться, – сказала Пелагея Кузьминична.

Вот Маша и набиралась. Сопровождал ее, разумеется, Николай. У них появилось даже излюбленное место, недалеко от реки, на увале. Шитовский Исток в начале XX века был пошире, чем сто лет спустя, и в этом месте не так заболочен. С открытой полянки открывался прекрасный вид на долину речушки, на лес, на горы.