Империя света

В группе Киена считали не слишком сообразительным, но преданным и неболтливым. Таких принимали в свои ряды охотнее всего. А тех, кто задавал слишком много вопросов или зазнавался, став полноправным членом, напротив, избегали. Киен таким не был и быть не мог. Он лишь время от времени спрашивал, действительно ли чучхе является величайшей идеологией в истории философской мысли. Старшекурсники, которые на самом деле были его ровесниками и даже младше, снисходительно смеялись и отшучивались от его вопросов. Тогда он с осторожностью спрашивал дальше: «Если все предметы и идеологии подвержены диалектическому развитию и изменению, как могут все эти процессы остановиться, когда дело доходит до идеологии чучхе?» — но у них уже был на это готовый ответ, потому что это был вопрос, который задавали все кому не лень. Киен слушал их пламенные, но в конечном счете неубедительные ответы и молча кивал головой. Напротив, их безграничная слепая вера в идеи чучхе начинала понемногу подрывать его собственные убеждения. Как они могли без тени сомнения принимать на веру все, даже исход истории, прочитав лишь несколько тоненьких брошюрок и обрывочную стенограмму радиопередачи Демократического фронта Кореи? Однако кто-то из старшекурсников утверждал, что в этом-то и есть сила чучхе: в отличие от сложных и запутанных буржуазных философий, идеология чучхе была задумана ее создателем как новое учение, понятное и доступное простому народу. Несложные вопросы Киена, которые он задавал лишь для прикрытия, возвращались к нему бумерангом и впивались в душу.

После того как он внедрился в группу пропагандистов чучхе согласно изначальному приказу, партия долгое время не посылала новых указаний. Он часами лежал в темноте своей комнаты и размышлял о том, чего же на самом деле от него хотят в Пхеньяне. Тогда ему был не очень ясен смысл этого полного иронии приказа. Киен не понимал, почему он, член Трудовой партии Кореи, должен изучать идеи чучхе вместе с этими юными активистами, вместо того чтобы вести их за собой. Лишь много позже он пришел к выводу, что руководство, включая Ли Санхека, хотело, чтобы он не возглавлял здешнее студенческое движение, а естественным образом нажил необходимый опыт и стал типичным южнокорейцем. Может быть, они даже хотели, чтобы в его копилке оказалась еще какая-нибудь судимость за нарушение закона о собраниях и демонстрациях. Он должен был полностью копировать жизнь окружавших его людей и наравне с ними получать все эти раны, ведь они были не менее важной деталью образа, чем боевые шрамы на теле гордого полинезийского воина. Однако, к счастью или к несчастью, Киен ни разу не был арестован. Сказалась и его изначальная спецподготовка, и то, что он в принципе ничем не бросался в глаза. Даже среди друзей по группе он был незаметен настолько, что его постоянно пропускали, когда считали количество человек за столом, или, оживленно болтая между собой, подолгу не замечали, что он сидит рядом, а потом вдруг удивленно спрашивали, когда он успел прийти. Несмотря на все это, всегда находилась пара человек, которые вспоминали о нем и звали с собой, когда группа собиралась куда-нибудь. Эти молодые активисты, которые рассуждали об идеях чучхе, с торжественными лицами ходили на «большие слеты», раздавали листовки и бросались бутылками с горючей смесью на демонстрациях, на самом деле были всего лишь мальчишками, повзрослевшими раньше времени, чьи лица все еще покрывали следы от юношеских прыщей. Они вместе ходили есть острые рисовые хлебцы в передвижных закусочных, обсуждали нравившихся им девушек со своего курса, ходили в кино и с восторгом смотрели гонконгские боевики вроде «Светлого будущего» Джона By. По праздникам они приглашали к себе Киена, у которого не было семьи, и угощали домашней едой.

Однажды летом Киен и еще двое друзей поехали на остров Вольми неподалеку от Инчхона. У одного из них, вечно лохматого, была кличка Сорока по имени персонажа из комиксов Ли Хенсе, другого называли Трепачом, а Киен был Кувалдой. Пьяный от сочжу и морского ветра Сорока, лежа на пляжной скамейке, вдруг спросил: «Как думаете, тот день, когда случится революция, когда-нибудь наступит?»

Старший брат Сороки был рьяным активистом, который намного раньше него влился в студенческое движение и успел стать одним из главных теоретиков народно-демократического «лагеря PD». Когда Сорока был в последнем классе школы, брат был против того, чтобы он поступал в университет, и всячески отговаривал его: «Ну поступишь ты — и что будешь там делать? Станешь очередной собакой буржуазии? Лучше сразу иди на заводы и займись рабочим движением! Посмотри на меня. Хоть я и поступил в университет, все равно бросил и сейчас жалею, что слишком поздно пришел на завод. Ты должен как можно скорее стать рабочим и полностью посвятить себя классовой борьбе, чтобы не жить с чувством вины, как я». Вся их семья ютилась в одной маленькой комнате, где даже не было места для письменного стола, и в этом тесном пространстве Сороке, с детства жившему плечом к плечу с братом, было некуда деваться от его давления. Однажды брат даже отобрал учебники Сороки и выбросил ящик из-под яблок, который тот использовал вместо письменного стола. «Сам-то пошел в университет, а мне, значит, нельзя?! Одно дело — учиться и бросить, а другое — вообще не учиться», — сердился Сорока. Наперекор брату, он тайком учился еще усерднее и смог поступить в университет. На вступительных экзаменах он получил лучшие в своей жизни оценки, но, как только оказался в университете, тут же, как и его брат, с головой окунулся в студенческое движение и с тех пор близко не подходил к учебным аудиториям. Единственное отличие было в том, что он выбрал другой лагерь и стал национал-либералом, считавшим идеи чучхе основой философской мысли.

— Тот день… когда-нибудь наступит, наверное, разве нет? — ответил Трепач.

— Если честно, — осторожно сказал Сорока, — мне страшно, когда я думаю о том, что это случится.

— Почему?

— Тогда ведь я не смогу брать напрокат свои любимые комиксы или играть в видеоигры…

Трепач, который в трезвом состоянии тут же принял бы серьезный вид и отчитал друга за такие слова, кивнул головой:

— М-да, такого уже не будет.

— Ну в смысле… допустим, мы выдворим американских империалистов, свергнем диктатуру. Допустим, настанет мир, где каждый человек будет хозяином своей судьбы. И что потом? Что мы будем делать? Не наступит ли тогда скука?

Киен молча слушал их разговор. Вы себе даже представить не можете мир, где все встают в семь утра по сигналу сирены, одновременно выходят на работу, по воскресеньям отдыхают только тогда, когда на то есть решение ЦК Партии, и каждый вечер собираются всей общиной для подведения итогов дня. Конечно, там тоже можно жить счастливо и сколько угодно наслаждаться жизнью. Можно играть в бадминтон на площадке, кататься на коньках зимой, гонять в футбол с друзьями. Но вы не сможете запереться в своей комнате и смотреть порнофильмы, слушать «Иглз» в наушниках или читать пестрящие насилием и жестокостью японские комиксы. Трепач вдруг вспомнил про сидевшего рядом Киена и ткнул его в бок.

— А ты что думаешь?

— Хм, не знаю. Комиксов и видеоигр, скорее всего, не будет. Сорока прав, будет скучновато. Но все же, может, там по-своему тоже будет интересно?

Даже спустя годы Киен временами вспоминал тот разговор на Вольми. Ветер приносил с моря соленый запах рыбы. Вокруг шушукались и обнимались влюбленные парочки, пьяные солдаты в отпуске громко распевали песни, едва держась на ногах, а они втроем сидели и рассуждали о будущем после революции, которой не суждено было случиться. «Тот день», о котором беспокоились юные революционеры, так и не наступил. Вместо этого пришел Международный валютный фонд и полностью изменил Южную Корею, как это сделала американская военная администрация в 1945-м. Страна, которую увидел Киен, впервые попав на Юг в середине восьмидесятых, была куда больше похожа на Северную Корею, чем на современную Южную Корею. Трудоустройство почти всегда было пожизненным, студенты не беспокоились о том, что останутся без работы. Крупные корпорации и банки с украшенными импортным мрамором вестибюлями казались незыблемыми твердынями. Дети ухаживали за пожилыми родителями, и авторитет последних был неоспорим. Президент избирался во дворце спорта абсолютным большинством голосов выборщиков, а оппозиция существовала лишь номинально. Большинство людей даже не интересовались миром за пределами государственных границ. Северокорейский лозунг «У нас своя дорога!» вполне подходил и Южной Корее восьмидесятых. В распределении ресурсов рука государства имела куда большее значение, чем рыночные механизмы, из-за чего росла коррупция и повсюду царили взяточничество и мошенничество. Что в вузах, что в старших школах учащиеся собирались в студенческие отряды защитников отечества и несколько раз в неделю ходили в школу в форме, а раз в месяц все население страны участвовало в учениях по гражданской обороне, ничем не уступая северным соседям. Из-за тренировочных затемнений для подготовки к воздушным налетам Сеул и Пхеньян раз в несколько месяцев погружались в кромешную тьму.

Однако нынешний облик Южной Кореи не имел ничего общего с тем, какой она была в разгар восьмидесятых. Это была совершенно другая страна, теперь уже совсем не похожая на Север. Она скорее больше напоминала Сингапур или Францию. Молодые пары не спешили заводить детей, доход на душу населения приближался к двадцати тысячам долларов, будущее банков и промышленных конгломератов никто не мог предсказать, сотни тысяч иностранцев ежегодно въезжали в страну с целью брака или трудоустройства, а ученики начальных школ каждый день садились в самолеты в международном аэропорту Инчхон и улетали на учебу в англоязычные страны. В Пусане продавались российские пистолеты, через Интернет находили партнеров для секса, на экранах мобильных телефонов шла прямая трансляция зимних Олимпийских игр, курьеры «Федэкс» доставляли таблетки экстази из Сан-Франциско, половина населения вкладывала деньги в инвестиционные фонды — таким было общество современного Юга. Здесь глава государства, глухой к сатире и напрочь лишенный харизмы, был всего-навсего объектом язвительных насмешек, а партия, представляющая интересы рабочих, впервые после снятия японской оккупации прошла в Национальное собрание. Если бы в восемьдесят четвертом, когда Киен только попал на Юг, кто-нибудь предположил, что через каких-то двадцать это общество превратится в нечто подобное, такого человека, наверное, сочли бы сумасшедшим.

Сидя на красном пластиковом стуле в «Лоттерии» посреди Чонро, Киен думал о трет странах, в которых прошла его жизнь: Северной Корее, Южной Корее восьмидесятых и Южной Корее двадцать первого века. Одна из них уже исчезла с лица земли. Он стоял на развилке двух дорог и не знал, куда же ему идти. Ему впервые в жизни хотелось упасть перед кем-нибудь на колени и в отчаянии спросить: «А как бы ты поступил на моем месте?» Нет, ни к чему это сослагательное наклонение. Ему просто хотелось спросить кого-нибудь: «Скажи мне, как, по-твоему, я должен поступить?» За последние двадцать лет он привык к мысли о том, что его работа не так уж и опасна по сравнению с другими. В обществе, которое постоянно сотрясали то массовые штатные сокращения и цепные банкротства, то обрушения мостов и универмагов или пожары в метро, жизнь забытого шпиона не казалась такой уж рискованной. Но, как сказал Поль Бурже, мы должны жить так, как мы думаем, иначе рано или поздно закончится тем, что мы будем думать так, как жили. Киен забыл о своей судьбе — но она про него не забыла.

В кармане завибрировал телефон. Звонил Сонгон. Киен нажал кнопку приема.

— Здравствуйте! Это я, Сонгон.

— Да, Сонгон.

— Я сходил за клавиатурой, а вы куда-то ушли.

— А, прости. Мне надо было срочно кое-куда отойти. Наверное, сегодня уже не вернусь в офис.

Последовало короткое молчание. В другой раз он не придал бы этому большого значения, но сейчас, когда его нервы были напряжены до предела, эта пауза показалась ему неестественной.

— Да, но где вы сейчас?

— А что, меня кто-то спрашивал? — спокойным голосом спросил Киен.

— Нет, я просто так… Что мне тогда сказать, если кто-нибудь позвонит?

— Скажи, что я завтра сам перезвоню.

— Хорошо. А, кстати…

Он собирался еще что-то сказать, но Киен перебил его:

— Извини, Сонгон, я сейчас тут кое с кем разговариваю.

— А, понял, — медленно протянул Сонгон.

Киен нажал кнопку сброса и вообще отключил телефон. После этого короткого разговора он никак не мог отделаться от странного ощущения. Неужели я в нем ошибался? Подобным образом он чувствовал себя в мини-подлодке, доставившей его из Хэчжу на Юг. Во время погружения сердце охватывает волнение перед путешествием в самую глубь бескрайнего моря, и одновременно с этим члены экипажа неизбежно испытывают страх замкнутого пространства, оказавшись запертыми в тесной субмарине. Тогда они вынуждены на время отдаться глубокому смирению. Они все равно не в силах что-либо сделать, по крайней мере до тех пор, пока находятся под водой. Киен и его товарищи были коммунистами, поэтому не могли предаться молитве и во всем положиться на Бога — им ничего не оставалось, кроме как целиком и полностью смириться. И сейчас его вновь охватило то же самое чувство.

Он вошел в магазин сотовой связи. Продавец приветливо поздоровался с ним. Киен с неловкой улыбкой спросил:

— У вас есть телефоны с предоплатой?

— С предоплатой? Какой именно вы ищете?

Киен рассеянно почесал затылок.

— Понимаете, у меня проблемы с кредитной историей, поэтому взять номер на свое имя будет сложно…

Продавец оказался догадливым малым. Бросив на Киена беглый взгляд, он достал из-под прилавка подержанный телефон, местами потертый и покрытый мелкими царапинами.