Интервенция

— Не пушка.

Я рассмеялся и успокаивающе похлопал Федора по плечу.

— Конечно, не пушка. Ракета! Не переживай! Никуда твои драгоценные орудия не денутся.

— Много чего учесть нужно, — до Чумакова дошел весь объем предстоящей работы. Вот же самородок, на лету схватывает.

— Работы непочатый край! Я дам тебе хорошего математика. Это Фусс, зять великого Эйлера. Нужно как можно точнее определить воздействие разной силы и направлений ветра и составить таблицы с углами возвышения станины для точной стрельбы. Мне важно, чтобы ракеты летели точно в заданный квадрат, а не как бог на душу положит.

* * *

Духота южной зимы — сырая, промозглая, несущая за собой запахи начинавшей таять земли и прелой листвы — стояла над бескрайними степями. Суворов ненавидел эту пору. Раскисшие дороги, кони, тонущие по брюхо, скрип постромок кибитки, вытягиваемый из плена только волами. Распутица — это слово, как старая рана, ныло при одной мысли о долгой дороге. Но приказ царя был однозначен — срочно явиться в столицу, в министерство военных дел.

Вот и летел Александр Васильевич, не жалея почтовых троек, на север. Февраль только-только перевалил за середину, но по ночам уже не трещали морозы, а днем солнце пригревало предательски, размягчая верхний слой наста на полях и превращая укрытые от ветра участки дороги в подлую, хлюпающую кашицу. На санях — пока еще санный путь, слава богу! — но чутье старого вояки подсказывало: долго это не продлится. Еще неделя-другая, и весь этот кажущийся твердым настил пойдет ходуном, превращая сотни верст в непроходимое болото.

Путь был долгим, однообразным. Степь сменилась перелесками, потом пошли старые боры средней полосы. Изредка попадались деревеньки, убогие, серые, с покосившимися избами и дымящимися трубами. Виды привычные, глазу знакомые. Но что-то было не так. Что именно — Суворов поначалу не мог уловить. То ли слишком тихо, то ли, наоборот, слишком… оживленно?

На подъезде к одной из деревень, где предстояла смена лошадей, слух уловил непривычные звуки. Песни. Провожали рекрутов в армию. И провожали весело. Не похоронные причитания или пьяные вопли. Нет. Это было… задорно?

«Что за оказия?» — пробормотал Суворов, выглядывая из-под полога. Кибитка остановилась у дома старосты, чуть в стороне от собравшейся толпы.

У самой избы, расписной, с новыми наличниками на окнах — тоже диво, староста, мужик лет сорока, ладный, с окладистой бородой, стоял, окруженный дюжиной парней. Парни эти — выглядели… не хмурыми и не забитыми. Смеются, перешучиваются, кто-то плясовую отбивает ногами по утоптанному снегу. Вокруг народ — бабы, старики, ребятишки. Песни. Рожки, дудки — откуда только взялись?

Суворов выбрался из саней, ступая на снег осторожно, прихрамывая на раненую ногу. Поправил шубу, надвинул на лоб треуголку.

— Что за гуляние? — спросил он, подходя ближе. — Рекрутов провожаете, а веселитесь, будто на свадьбу?

Староста обернулся, в глазах — ни тени прежнего холопского страха. С почтением, но твердо поклонился.

— Здравствовать желаем, господин генерал. Рекрутов, так точно. Вернее, добровольцев и призывников. В армию царя-батюшки Петра Федоровича идем служить.

— Служить идете. Так отчего ж веселье? Не на смерть разве же провожаете? Или не слышали какая нынче заруба идет с поляком да шведом?

Староста разгладил бороду, улыбнулся — широко, от души.

— А отчего ж не веселиться, господин генерал? Раньше-то как было? Угоняли парней, считай, на всю жизнь. Мало кто возвращался. Ждут дома — а его нет. Умер где-то или сгинул в полку. Слезами обливались, как живых хоронили.

Он кивнул на парней.

— А теперь? Пять лет — и домой! Срок-то известен. Да и слухи идут, что и раньше могут отпустить, ежели хорошо служить. И что, по вашему, мы тут слезами-то заливаться должны? Или передние зубы молодым парням выбивать, чтоб не забрили?

Суворов слушал, качал в удивлении головой. Фраза про зубы его не удивила: тех, кто не мог скусить патрон, в армию не брали.

— Пять лет… слыхал об том, был указ по осени.

— Так точно, господин генерал! Царь-батюшка срок понизил. Указом своим. Да и… — староста оглянулся на парней, на народ. Голос его стал тише, почти заговорщицким, но глаза горели твердостью. — За свою волю идем, господин генерал. За ту, что нам царь-батюшка дал. От бар идем защищаться. Что хотят нас обратно в крепость загнать. Знаем мы, что те, кто не присягнул, зуб на нас точат. И не дадимся! Потому и веселье. Не на смерть, а на битву за свою правду идем! С честью вернуться, а не с позором в яму лечь! Потому и добровольцы.

Мужик говорил без подобострастия, без тени прежнего страха перед барином, перед военным чином. Говорил как равный с равным, объясняя свою позицию. Суворов был поражен. Рекрутчина — вечная каторга, слезы матерей, проклятья отцов — это было частью русского быта, таким же незыблемым, как зимние морозы или летняя жара. И вдруг… это. Песни, пляски, готовность идти, чтобы защитить свою волю. В армию по доброй воле…

Он молча кивнул, отступил к саням. Забрался внутрь. Лошадей уже поменяли, сани тронулись, оставляя позади шумную, непривычно радостную деревню. Александр Васильевич сидел, откинувшись на подушки, и переваривал услышанное. Вот она, та самая «воля», та самая «свобода», о которой толковал Петр Федорович. Она не осталась на бумаге, не сгинула в вихре бунта. Она вот тут. В глазах старосты, в песнях рекрутов, то бишь, призывников. Она живая.

Путь продолжался. Летели через стылый, но уже пахнущий весной лес. Весна… Приближение распутицы становилось все более явным. Кое-где на открытых участках уже проступала мокрая земля. Вода собиралась в колеях.

Перед широкой рекой под названием Проня пришлось остановиться. Переправа по льду выглядела рискованно. Лед был серым, пористым, у берегов проступала вода. А вдали, метрах в ста от реки, на пологом холме, кипела работа.

Крестьяне. Десятка два, не меньше. Дружно, слаженно, таскали бревна. Кругляк, добротный, сосновый. Складывали его в аккуратные штабеля. Рядом стояли телеги, пустые и груженые. Топоры звенели, раздавались крики погонщиков, управлявших лошадьми, что вывозили из леса все новые и новые стволы.

Суворов снова вышел из саней. С ним подошли офицеры эскорта. У самого края льда, где начинался пологий спуск к воде, стоял человек. То ли староста местный, то ли десятник. Тоже бородатый, в ладном зипуне.

— Что тут делаете, братцы? — окликнул его Суворов.

Мужик обернулся, поклонился. Лицо тоже открытое, без тени прежней забитости.

— Лес готовим, господин генерал. По лету мост строить будем.

— Мост? — удивился Суворов. — Через эту реку? Она же широкая. Это же дело не одного года, не одной сотни рублей.

— Так то раньше, господин генерал. А теперь… — мужик хитро прищурился. — Губернатор у нас новый. Из Москвы прислали. Шибко грамотный. Говорят, какой-то… фармазон.

Он произнес это слово с некоторой опаской, но и с уважением. Мол, что за зверь такой, непонятно, но толк есть.

— Масон… — поправил Суворов, и в голове промелькнули обрывки разговоров о тайных обществах, о людях с идеями о братстве и равенстве. Они приехали заниматься гражданским управлением уже и в южные губернии.