Искры

– И почему у меня так и не получилось сложить дважды два? – Я изумленно трясу головой. – Вряд ли кто-то, кроме тебя, мог учудить подобное. Украсть коня – с ума сойти! – На мое лицо невольно прорывается улыбка. – Знаешь, отец ведь и не собирался оставлять его себе. Он устроил Огонька в одну из местных конюшен, платил за содержание, а мы с братьями приезжали по выходным, чтобы ухаживать и видеться с ним. Это было лучшее время: я словно расцветала от общения с Огоньком. Он невероятно умный и добрый.

– Это правда, – соглашается Данила.

– Мне сейчас даже стыдно стало, – признаюсь я, глядя на заснеженные поля и деревья за окном. – С тех пор как я пошла против воли Бати и поступила в академию, у нас с ним были довольно натянутые отношения. Во мне кипела обида за то, что он не поддержал меня, и мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему его неправоту. Я переехала в город, оставив не только его, но и Огонька. Демонстрируя свою независимость и силу, бросила их обоих. А ведь если бы не отец, у меня не было бы семьи. Никого бы не было в целом мире.

– По-моему, ты плохо знаешь Петровича. То, что он отговаривал тебя от поступления в академию, еще не значит, что…

– Понимаю, – говорю я, перебивая Данилу. – Просто мне хотелось, чтобы он обрадовался моему решению. Мне так нужна была его поддержка! Я в тот момент чувствовала, что иду против всего мира со своим решением стать пожарным!

– И он тобой гордится. У вас больше нет причин ссориться. Ты ведь знаешь, что все, что он делает, это для твоего блага? Даже когда ворчит. – Адамов задумывается о чем-то и делает глубокий вдох. – Я обязан всем твоему отцу. Он бесчисленное количество раз орал на меня, злился, взывал к моей совести, угрожал и наказывал. Но без всех этих выволочек моя башка так и не встала бы на место.

– О чем ты?

– Я никому не рассказывал, но Батя спас меня от тюрьмы. Мать растила меня одна, и ее авторитета не хватало на то, чтобы заставить меня слушаться. В шестнадцать я связался с подростковой бандой, и мы избили мужика на улице. Вывернули его карманы, забрали деньги, напились. Я был в хлам, когда нас задержали. Сейчас мерзко даже думать, что мама видела меня в таком состоянии, когда ее вызвали в отделение. Мне угрожали статьей, и я уже готов был к такому развитию событий, но вмешался Петрович. Они с матерью учились вместе, и она не знала, к кому еще обратиться за помощью, кроме как с своему однокласснику. Его авторитет и связи сделали свое дело: меня отпустили под его поручительство, и вот уж он-то меня не жалел, в отличие от матери. Суровая школа жизни Петровича открыла для меня новые горизонты: курс для юных пожарных, летний военный лагерь для подростков, где тот был воспитателем, ранние подъемы, марафоны, строевая подготовка, качалка, полоса препятствий, триатлон. Я ненавидел и боялся его. Уважал и был благодарен. Сбегал, возвращался, снова сбегал. Потом он устроил меня к себе в часть и заставил пойти учиться. И только спустя пять лет, когда позади было уже бесчисленное количество конфликтов с ним, я вдруг понял, что другой судьбы и не хотел бы. Так моя ненависть к нему переросла в любовь. Батя был моим наставником, тренером, начальником, и он, в конце концов, заменил мне отца. Такое не проходит бесследно. И пусть мы видимся нечасто, но мы всегда на связи.

– Вот почему он так быстро узнал про обрушение в торговом центре, – осеняет меня. – Ты позвонил ему.

– Да. Но какая разница? Чуть позже ему бы сообщил Рустам. Так положено – обзванивать всех близких пострадавших. Разве тебе не приятно, что отец тут же примчался в больницу?

– Я и сама не знаю, – отвечаю я честно. – Часть меня была рада, другая часть – все еще обижена. А третьей части меня все еще кажется, что я этого не заслуживаю.

– Чего именно?

– Всего этого. – Я улыбаюсь, но душевная боль такая сильная, что улыбка выходит вымученной и нескладной. – Петрович не обязан был брать в семью оставшуюся после пожара сиротой девочку. У него были свои дети, которых тоже трудно растить без жены – ее звали Натальей, она скончалась от рака за пару лет до этого, и я никогда ее не знала. У меня не было других родственников, поэтому меня направили бы в детский дом. А вместо этого я получила собственную комнату, теплую постель, заботу и уход. Теперь мои обиды выглядят как неблагодарность, но это из-за того, что я ужасно боюсь разочаровать отца. Он столько вложил в меня…

– Дети не обязаны во всем соответствовать ожиданиям родителей.

– Родным прощается многое, а вот приемным? Я все еще чувствую себя гостьей в их доме. Переживаю, чтобы не быть в тягость.

– Дурочка, он любит тебя как родную. Сто процентов! – восклицает Данила.

И кладет свою ладонь на мою руку. Всего лишь на мгновение, но этот жест согревает.

– И будет любить, несмотря ни на что. Так уж устроено родительство, – добавляет он. – Уверен, Петрович будет самым лучшим дедушкой для Едропьи!

– Во дурак, – отмахиваюсь я, и мы хохочем.

* * *

– Спасибо, что подвез, – говорю я, выходя из машины у ворот усадьбы. Наклоняюсь и пристально смотрю в его прозрачные, как воды океана, светло-зеленые глаза. – Может… зайдешь проведать Огонька?

– Если ты так настаиваешь, – он с радостью покидает машину.

Вот черт. Теперь я действительно волнуюсь. Что скажет отец, увидев нас вместе?

Мы входим во двор, и тут же натыкаемся на него. Батя сидит на ступенях крыльца, будто знал, что придем, и поджидал нас. Взгляд с прищуром из-под тронутых сединой бровей, напряженная складка морщин на лбу, натруженные руки, сцепленные в замок на груди.

– Так-так… – загадочно произносит он, расцепляя пальцы и упирая руки в бока.

Ух, так он выглядит еще строже. Я бросаю взгляд на Адамова, тот расправил плечи, старается выглядеть непринужденно, но на его лице очень четко читается волнение.

– Привет, Петрович. – Он первым собирается с духом и отправляется в пасть к тигру. Подходит, протягивает Бате руку.

Но тот не спешит ее пожимать. Обводит его настороженным взглядом, затем медленно поднимается, оглядывает Данилу, уже возвышаясь над ним, а потом… делает шаг, пожимает его ладонь и сгребает Адамова в свои объятия.

– Какие люди! – Батя хлопает его по спине. – Молодец, что приехал, сынок!

Фух. Ну, ладно.

Я подхожу ближе.

– Папа, – говорю, когда он выпускает Данилу из своих объятий.

– Дочка. – Батя укутывает меня в покрывало из своих сильных рук.

И я погружаюсь в его запах: древесный – после колки дров, травяной – от свежезаваренного чая и запаха хлеба, который он печет сам и делает это лучше всех на свете. До Бати у меня не было отца, поэтому его запах ассоциируется с безопасностью, нежностью и уютом. Я снова превращаюсь в маленькую девочку, которая часто забиралась ему на плечи и смотрела на мир с высоты его роста, ощущая себя защищенной и умиротворенной.

– Я уж думал, забыла дорогу домой! – укоряет меня Батя, расцепляя наши объятия.

– Ну, прости, – пищу я еле слышно. Шмыгаю носом и бросаю взгляд на Адамова. Вид у него усталый, но глаза наполнены светом. – Данила вот… подвез меня.

– Ну, и отлично, – говорит отец. – Вы как раз к обеду. В духовке стоит утка, – он смотрит на часы, – через полчаса будет готова.

– Может, мы тогда пока в конюшню заглянем? – спрашиваю я, кивнув в сторону дворовых построек.

– Огонек будет рад, он соскучился. – Батя оглядывает нас с головы до ног. – Только наденьте сапоги, стоят в теплушке.

– Хорошо!

Мне приходится буквально подтолкнуть Адамова, потому что тот кажется слегка растерянным.

– Петрович напрягся, увидев нас с тобой, да? – бормочет он, когда мы отходим на приличное расстояние.

Я оборачиваюсь, Батя все еще смотрит нам вслед, не отрываясь.

– Мне показалось, наоборот, – отвечаю я. – Он подозрительно вежлив.

– Значит, мне конец. Он все понял.

– Ты о чем?

– Что у нас отношения. Теперь мне предстоит серьезный разговор с ним.