Испытание временем

— Не спорю, — охотно уступает Муня, — но надо при этом видеть и цель. Не себя одного, а весь истекающий кровью народ… Все поле сражения… На таких кирпичах, как ты, фундамента социализма не построишь.

Жестокий друг в серой шинели так и не нашел для меня доброго слова.

— Пора взяться за ум, — продолжает Муня, — не фантазируй, не мечтай, не выдумывай! Не воображай себя сильным, огляди себя лучше: ты слабый, худосочный паренек! Надолго ли хватит тебя? Страдания не пряники, от них устаешь.

Это уже слишком. Он не смеет говорить так с командиром, безнаказанно оскорблять меня!

— Легче, Муня, осторожно! Думай больше над своими словами! Кем бы я ни был, никто не скажет, что я чужими идеями промышляю. Это ты повторяешь слова несчастного Нухима. Они легко тебе достались. Ты пачками мог их собирать. Я каждую истину горбом добывал. Платил за нее нуждой и слезами. Ты бездушный человек, убеждения сидят у тебя в голове и до твоего сердца не доходят. Нам не о чем спорить, поезд подходит, можешь уезжать!

Мы расстались врагами. Навсегда.

Трудный день подходил к концу. Я обхожу красноармейские квартиры, с каждым побеседую, расспрошу, дам совет. Так ведет себя Шпетнер, так буду поступать и я.

Тихон что-то пишет. Лешка жалуется, что ему пайка не хватает, и просит отпускать больше хлеба. Он может и от врача принести записку. Хорошо, он получит хлеба вдоволь сейчас.

— Что ты делаешь, Тихон? — спрашиваю я.

Тихон смущенно прикрывает бумагу.

— Не стоящее это дело, товарищ командир. От скуки, можно сказать…

Шпетнер не упустил бы случая завести разговор. Ему все покажи, расскажи, как и почему, и обязательно подробно.

— Не стоящее, говоришь? Может быть, и я в компанию пристану?

— Да вот, чтоб мысли зря не растекались, я записываю их. Выходят стишки. Меня ежели разберет после такого дня, как сегодня, одно спасение — писать, на этом только и успокоюсь. Дурость, конечно. У каждого свое…

Я иду к себе на квартиру, голова полна мыслями о Шпетнере, о Тихоне, о Муньке, все запомнилось, ничего не упущено. Забыты только: девушка со смуглым лицом и косынка с тугим узелком.

Я застаю ее у себя. Девушку охраняет дежурный.

Я отпускаю красноармейца и спрашиваю ее:

— Как тебя зовут?

Руки ее быстро завязывают косынку и затягивают тугой узелок.

— Кого? Нас?

— Да, да, тебя.

Она испуганно оглядывается и почти шепотом отвечает:

— Маруся.

Маруся? Очень милое, хорошее имя, откуда она?

— Кто? Мы?

— Конечно, ты.

Девушка задумывается и ничего не отвечает.

Я хочу ее усадить и отскакиваю, словно ужаленный, — она больно укусила меня.

Так вот она какая, эта мерзкая девчонка! Рот ее оскален, ноздри раздуваются, острые зубы блестят.

— Не смей! — кричу я ей над самым ухом. Она с тем же простодушием спрашивает:

— Кто? Мы?

— Да, «мы».

Я кладу ей руку на плечо, хочу уверить в моем миролюбии, убедить, что никто ее здесь не обидит, и снова острые зубы кусают меня. Оскаленный рот грозит защищаться. Взбешенный, я отталкиваю ее, и вдруг рука моя замирает, — девушка забинтована, и шея и грудь ее в марле.

В дверь стучатся прикладом.

Взволнованный Тихон приносит скорбную весть:

— Махновцы ночью напали на Малую Виску, всех дочиста порубили и ограбили завод.

Малая Виска? Дайте очнуться, погодите, — ведь там Шпетнер с отрядом!

— Что ты, Тихон, сказал? Откуда ты знаешь?

Девушка уставилась на красноармейца, губы плотно сомкнуты, ничего оттуда не должно прорваться, платок одним краем соскользнул с плеч. Она спешит склонить голову, разговор словно не касается ее.

— Откуда я знаю? — глухо произносит Тихон. — С железнодорожного моста всю банду видно, она по Бобринской линии на Знаменку идет.

Я бегом направляюсь к мосту, девушка следует за мной. Тихон берет ее за руку и молча уводит с собой.

Глубоко внизу, под вокзальной площадью, блестят рельсы на солнце, и тянется рядом широкий шлях. В этот ранний час слишком шумно на нем, стучат тачанки, скачут верховые, и следует буйная толпа людей. Одни раздеты, другие в помещичьих бекешах, с винтовкой, кто с пулеметом на плечах. Идут нестройно, вразброд.

Убийцы Шпетнера празднуют победу! Они на радостях пьяны, хмельны от удачи. У каждого нож, омытый кровью, сабля с алым налетом и зазубрины до самого клинка.

Я спускаюсь под мост, взбираюсь на шлях, где прошло бандитское отребье, и спешу на Малую Виску.

Всего, три версты, а как труден путь. Препятствия встают на каждом шагу. Тени деревьев ложатся на шлях, и надо зорко следить, чтобы не споткнуться. Мне мерещится истерзанное тело Шпетнера на дороге.

Вот и Малая Виска. За вокзалом, во дворе станционного сторожа, толпа. Я протискиваюсь к настежь открытому амбару и вижу груду изрубленных тел… Кто-то сказал, что командир отряда спасся.

— Что вы сказали, товарищи, повторите! — подступаю я, взволнованный, к железнодорожнику в парусиновом балахоне. — Командир, говорите вы, жив?

Он видел, как махновцы стреляли в него. Его нашли потом раненым за околицей.

Шпетнер жив! Где больница? Прямо и влево? Я несусь как ошалелый по улице, по щербатым ступенькам, пугаю сестер, ищу врача.

— Как Шпетнер? Что с ним?

Они просят меня успокоиться, подождать, потерпеть. Ничего страшного, нужна маленькая операция, пуля застряла в животе.

— Вы не знаете, доктор, что это за парень! У меня было два друга, с одним мы расстались навсегда. Кроме Шпетнера, у меня никого не осталось. Подумайте, доктор, я обязан ему жизнью. Меня отправляли с отрядом сюда…

Отлично, прекрасно, это будет учтено. Больного спасут, немного терпения. Белый халат закрывает мне дорогу, не дает пройти к Шпетнеру, друзьям положено ждать в приемной.

— Простите, я никому не доверю друга, пусть это проделают у меня на глазах. Нельзя? Предрассудок! Теперь не старый режим, все можно!!