Испытание временем

В тяжелую пору отзывались деревни, мужики шли на помощь родне — братьям, дядям и зятьям, шли против общего врага.

— Товарищ Гордеев, — сказал я ему, — Деникин подходит, он занял Полтаву, от Кременчуга рукой к нам подать. Давайте рядом драться. Народ у вас боевой, дело не новое, за два года привыкли. Навербуйте красноармейцев. Вы ищете опору, твердую власть, — нет власти сильнее советской. Встанем общими усилиями врагу на пути, не дадим ему двинуться дальше. Рабочему полку не страшна белая дивизия. Внезапно обрушиться, задержать, а там подоспеет подмога. Завидная честь — стать барьером для врагов революции!

Крестный сразу замолк и отвернулся. Гордеев промолчал и ничего не ответил. Перед самым уходом он обещал потолковать со своими, послушать, что скажут они.

О дочери отец ничего не сказал, даже имени ее не упомянул.

С уходом отца Маша тотчас пришла ко мне. Она сунула неспокойные руки за пояс и больно прикусила губу.

— Не верьте ему, товарищ командир! Его дело — обмануть вас, завод отстоять, на революцию ему наплевать. Он ради Эльворти сына родного убил.

Был у Гордеева сын. Он мечтал кончить школу и стать инженером. Заберется, бывало, в укромное местечко и за книжкой проведет весь день. Отец со школой его разлучил — ему ученый не нужен, надо завод укреплять своими людьми. Вдвоем работа пойдет веселей, лет через десять у них всего будет вдоволь — и акций, и денег, хватит детям и внукам. Пришлось сыну встать за станок. С февральской революцией Гордеев стал «командиром». Собрал рабочих и селян из ближайших поселков, роздал им оружие и стал штабом-теплушкой командовать. Суровый отец отправил сына с одним из отрядов на фронт. Тот было отказался, задумал бежать! Отец его отхлестал и послал под надзором. Парень поплакал, ушел и не вернулся…

Мне померещилась победа, захотелось верить, что судьба революции в моих руках. Именно тут, у скрещения путей, мы дадим белым бой. И наступать здесь раздолье, и отступать есть куда — рядом черный лес. Полк партизан стоит корпуса регулярного войска. Медлить нельзя, враг у ворот, все зависит теперь от Гордеева. Я привязался к нему, следовал за ним по пятам, просил, убеждал и доказывал. На пылкие речи Гордеев отвечал с холодком:

— Люди говорят, что красные разнесут все до гайки. Им бы только грабить, завод им ни к чему.

Неправда! Кого же красные грабят? Пусть приведут пример.

— Завод отберете, рабочих поденкой задавите, — стоял Гордеев на своем.

— Ложь! Клевета! Фабрики — рабочим, земля — крестьянам, — пусть заглянет в декрет.

Я упорно шел к цели. Лешка видел нас в Казенном саду, где мы с Гордеевым разбирали партийную программу. Тихон встречал у своего поста на рельсах, заросших травой. Я твердил о великих делах, о том, что полк из рабочих сильней белой армии, бывало в истории, что кучка смелых людей спасала страну от позора…

Маша осмеивала доверчивость командира и сурово обличала отца. Она знала все, что творится в штабе-теплушке, друзья передавали ей речи отца.

— Не лги командиру, — бросала она Гордееву, — вы решили остаться нейтральными, нам против белых не помогать. Ты первым на этом настаивал.

Гордеев молчал, с дочерью не спорил, взглянет ей в лицо и опустит глаза. Я не требовал от него объяснений, а ей напоминал, что не ее дело подменять собой командира.

Деникин наступал, в деревнях нарастали мятежные страсти, уезд за уездом становился «зеленым», толпы обманутых крестьян шли сражаться с коммуной. Красная Армия терпела от повстанцев, они громили обозы, нападали на части, отрезали пути отступления.

Из штаба прибыл нам приказ оставить район, отряду отойти на Киев. Я не спешил, тем временем штаб отступил, и мы остались без снабжения и связи. Тогда Маша потребовала от меня объяснения. Ей, секретарю комячейки, я обязан ответить, почему не исполнен приказ.

Кольцо восстаний становилось все туже, опасность росла, а я упорно стоял на своем. Ни восстания крестьян, ни белая армия меня не пугали — у нас будет полк, какого нет в мире, для войска уже заготовлены квартиры. У Гордеева раздобыли снаряжение, фураж. Я наставил на карте флажки и стал строить победные планы. Одно время решил было дать бой вблизи леса, потом передумал: полк прорвется сквозь фронт и белый тыл и вынудит врага к отступлению. Наша разведка так и не выяснила силы и расположение врага. Красноармейцы вернулись ни с чем — дозоры повстанцев их едва не схватили.

Я сам попытался кое-что разузнать, исчезал из отряда на несколько дней.

Я собрал наконец свой отряд и изложил свои планы: у нас будет полк, своя артиллерия, эскадрон кавалерии, пулеметы, обоз. Подробно изложил им план наступления, тактику и стратегию борьбы. План сражения у леса, прорыв белого фронта сменились новым расчетом: вызвать врага в поле и дать ему бой. Усталый победитель почует свежие силы и сразу отхлынет назад. Тогда окопаться и ждать подкрепления. Откуда его ждать, кто придет к нам на помощь — этого мы не касались…

Полководцу шел двадцать третий год — пора, когда победы достаются без излишнего раздумья и расчетов.

Маша плюнула и растерла плевок.

— Зря ты нас убеждаешь, — возразила она, — мы Гордееву не поверим (она не называла его, отцом). Наслышались, знаем, довольно. Полка у нас не будет, верьте слову, не будет. Никому мы теперь не нужны, никто нам в беде не поможет. Вчера Луневка восстала, на Шестаковке неладно. Нас всех перебьют до последнего.

Тихон ничего не сказал, — не то не решил, не то вовсе не думал. Маша подступила к нему:

— Чего молчишь? Язык проглотил? Отвечай, если спрашивают.

Она накрутила на палец свою курчавую прядь и резко ее потянула. Тихон снял шапку и бросил на скамейку.

— Не пойму, что и сказать, выходит у нас вроде затмения… — со вздохом произнес он. — Полагается младшему старшего слушать, мы — командира, он — своего, тот — высших и высших, до самого Ленина. А вот ежели командир из подчинения выходит, как быть? Приказ — отступать, а сидим пятые сутки на месте. Что делать, самим уходить? Или приказа командира дожидаться?

* * *

Гордеев явился в рабочем костюме, прямо с завода. Маша спокойно встречает отца, они садятся и мирно толкуют. Лешка глаз с них не сводит, чего-то ждет. Тихон стоит, обернувшись к стене, я деловито рисую фигурки на листке бумаги и мысленно утешаю себя: у нас общее дело — защитить завод, дать стране диктатуру рабочих. Не все в отряде нас понимают. Говорят: «Вам завод глаза застилает, за вашей спиной два поселка да город, а за нашей — страна, миллионы людей… Гордеев не друг нам, а враг». «Война не пирушка, — думается мне, — приходится иной раз и врагом дорожить, бок о бок с ним драться. Революция — великое дело, ничто не зазорно ради нее…»

Мирный шепот отца витает, колышется, как дымок над родительским кровом. Они снова друзья — непокорная дочь и суровый отец.

Вдруг Маша встает и язвительно громко смеется:

— Не жалей ты меня. Я без тебя обойдусь…

Гордеев чуть шепчет, она кричит, задыхается:

— Командиру говоришь, что ты наш друг, наш помощник, а секретаря комячейки к дезертирству склоняешь! Ты себя пожалей: хозяину душу запродал, в иго пошел ни за грош…

Отец тоже встает; бледный, смущенный, он опирается грузно на палку. Скорбь в каждом движении, в глазах под заросшими бровями, в томительно сжатых губах. Какая пора! Как тяжко, как трудно ладить с детьми!