Испытание временем

Мне чудится деревня на берегу спокойной реки, за изгородью домик с провалившейся крышей и покойник, распростертый на полу.

Я разглядываю пулеметчика, его широкую ладонь и думаю об Андрее. Жутко и тревожно за Тихона, за страшную твердость его, но разве только смерть примиряет врагов?

Красноармейцы молчат, один Лешка жует и хохочет. Нашли что послушать, туда ему, кадету, дорога…

— Цыц, малоумный! — останавливает кто-то его.

— Распустился, обжора! — сердится другой.

— Сопля малосильная! Усы стал брить, чтоб росли.

Не сметь глумиться над их скорбью и восторгом!

Лешка бреет усы, что в этом зазорного? Ему только семнадцатый год, было б здоровье, за усами дело не станет, пойдут. Главное, с голоду не умереть. Его недавно схватили бандиты, заперли в сарай и забыли о нем. Два дня пролежал он с затычкой во рту, без пищи и воды. С той поры страшный голод пугает его. Он носит с собой мешочек со снедью, тянет хлеба по крошке, жует и жует…

Сейчас Лешка добьется прощения, всех до одного рассмешит.

— Загадаю вам, братцы, загадку. Что нужнее нашему брату — доска или стекло?

— Ну и дурак! Что нужнее? В хозяйстве всему свое место.

— Не в хозяйстве, — торжествует загадчик, — на фронте?

На фронте — дело другое. От пули, конечно, стеклом не прикроешься, доска — она верней.

— На липе четыре ветки, по два яблока на каждой. Всего сколько?

Опять он торжествует. Не восемь, нет, нет, зря они кричат, надрываются!

— Всего-ничего. Яблоки на липе не растут.

Красноармейцы смеются, и громче всех Шпетнер. Он балагурит, смешит их и сам хохочет. Он отказался от штабного вагона, бархатные диваны не для него. Ему нужна рота, да что рота, батальон красноармейцев, чтоб слушать их рассказы, дышать их воздухом, смеяться и заботиться о них.

Шпетнер знает всех, кто ждет писем, откуда и когда, у кого дома жена, невеста, дети. Живи я, кажется, с красноармейцами век, они бы меня так не любили. Я не умею, как Шпетнер, балагурить, угадывать, что у кого на душе. Наконец, стыдно сознаться, так желанна мягкая постель в вагоне первого класса, что сил нет уйти в теплушку… Поздно я Шпетнера разглядел. Времени ли не было ближе узнать и подружиться, терпения ли не хватило глубже вникнуть в помыслы и чувства его или голову вскружило высокое звание? Вернее всего, ни то, ни другое. Я медленно зрел и, мечтатель от природы, не усваивал уроков жизни.

Все вдоволь насмеялись, Тихон закурил, Лешка бросил жевать и задумался, пошли, поползли другие мысли. Я отзываю Тихона в сторону и, разглядывая его широкую ладонь, спрашиваю:

— Ты об Андрее вспоминаешь?

Тихон склоняет голову, и борода на его груди топорщится.

— Как не вспоминать, почитай, он мне родная душа.

Мне и этого мало:

— Жалко его?

— Как не жаль, сердце болит, как вспомню.

— И что убил, жалеешь?

Тихон пожимает плечами, — странный вопрос!

— Какой толк жалеть, не я его убью — он меня, не сам — друзья ему помогут. Не меня убьет — товарища моего. А не убьет — какой он белогвардеец?

Мне придется об этом еще подумать.

Шпетнер рассказывает о Григорьеве. Царский офицер, прежний соратник предателя Петлюры, он изменил революции, повел армию румынского фронта громить советский тыл. Заодно с Махно он натравливает крестьян против большевиков.

Красноармейцы разделяют его возмущение, они это запомнят, никогда не забудут.

— Неизвестно, товарищи, где тыл и где фронт, враг всюду, — продолжает Шпетнер, — Соколовский, Ангел, Чепель… А в нашей армии всего батальон войск. Оттого карта нашего штаба — без флажков. Никто не знает, где мы будем сражаться, с кем и когда. Придется — не подгадим. Сколько бы их ни было, будущее — наше, знамени не отдадим.

Тихон нежно кладет руку на плечо Шпетнера и ничего не говорит, молчит и улыбается.

Разверстка окончена, я с отрядом ухожу в Малую Виску, Шпетнер с красноармейцами — в Ново-Украинку. Распоряжение командарма: держаться осторожно, избегать столкновений, извещать штаб армии о продвижениях противника. Драться только с малочисленным отрядом. Вербовать добровольцев, поддерживать в населении порядок.

Отправка отрядов назначена на утро. До отъезда командирам проверить документы в станционных зданиях и подозрительных доставить в штаб.

Долгий день угасает, уходит в темную ночь. На небе сверкают россыпи звезд, они мигают, сливаются, чтоб ярче сиять, и все же луны им не заменить. Кругом потемки и мгла, только и света, что из окна телеграфа.

Отряды бесшумно идут по путям, в одиночку обходят станционные здания. Изгородь штыков замыкается, выходы заняты караулом. Мы со Шпетнером входим в помещение вокзала. В руках револьверы, за поясом ручные гранаты. На цементном полу спят мужчины и женщины, крошечная коптилка, как одеялом, укрыла их сумрачной тенью.

— Ваши документы! — звучит строгий окрик Шпетнера.

Зал оживает, сонные люди встают, раскрывают корзины, роются в карманах. Никто не знает, что за власть опрашивает их, и некоторые боязливо оглядываются. Мелькают паспорта, свидетельства, посвидчення, удостоверения на бумаге всех цветов и окрасок, на картоне, на вощанке, на оберточных обрывках, с гербами гетмана, Петлюры, Деникина и сибирского правительства.

— Взять! — командует Шпетнер. — Документы подозрительны, в штабе проверят.

— Документ устарел, в другой раз арестуем, — предупреждает он другого.

Проверка идет плавно и гладко. Шпетнер разглаживает бумажку, взгляд на человека и на его документ, пауза — и готово решение. Так уверенны движения его рук, столько твердости в сказанном слове, что кажется — ошибка невозможна. «Вы были неправы, несправедливы ко мне, — слышится мне в окрике «взять!», — я не тот, за кого вы меня принимали».

— Больничный рецепт мне не нужен. Где ваш документ? — сердится политработник. — Взять!

Никаких объяснений, он знает, кого миловать и уводить, мольбы и просьбы напрасны.

— Ваш документ! — вдруг мягко звучит голос Шпетнера.

— Здоров, Зема, как живешь, друг-приятель? — следует ответ, и вместо документа ему протягивают руку.

Шпетнер тоже узнал друга детства и протягивает ему свою.

— Здравствуй, Ехиил, откуда едешь?

— Из дома. Видал твоих стариков. Все живы, здоровы.

— Спасибо. Где твой документ? Дома оставил? Жаль. Взять!

— Погоди, Зема, ведь мы земляки! — не верит своим ушам Ехиил.