Избранное

Передо мной проходят образы ненависти, сердечной полноты и грядущего опустошения Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены:

Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег,

Белые клочья тумана, и свет луны

Кажется не зыбким сиянием, а чем-то вовек

Неизменным — как меч с заговоренным клинком.

Ветер, дунув, сметает туманную шелуху.

Странные грезы завладевают умом,

Страшные образы возникают в мозгу.

Слышатся крики: «Возмездие палачам!

Смерть убийцам Жака Молэ!» В лохмотьях, в шелках,

Яростно колотя друг друга и скрежеща

Зубами, они проносятся на лошадях

Оскаленных, руки худые воздев к небесам,

Словно стараясь что-то схватить в ускользающей мгле;

И опьяненный их бешенством, я уже сам

Кричу: «Возмездье убийцам Жака Молэ!»

Белые единороги катают прекрасных дам

Под деревьями сада. Глаза волшебных зверей

Прозрачней аквамарина. Дамы предаются мечтам.

Никакие пророчества вавилонских календарей

Не тревожат сонных ресниц, мысли их — водоем,

Переполненный нежностью и тоской;

Всякое бремя и время земное в нем

Тонут; остаются тишина и покой.

Обрывки снов или кружев, синий ручей

Взглядов, дрёмные веки, бледные лбы,

Или яростный взгляд одержимых карих очей —

Уступают место безразличью толпы,

Бронзовым ястребам, для которых равно далеки

Грезы, страхи, стремление в высоту, в глубину...

Только цепкие очи и ледяные зрачки,

Тени крыльев бесчисленных, погасивших луну.

Я поворачиваюсь и схожу по лестнице вниз,

Размышляя, что мог бы, наверное, преуспеть

В чем-то, больше похожем на правду, а не на каприз.

О честолюбивое сердце мое, ответь,

Разве я не обрел бы соратников, учеников

И душевный покой? Но тайная кабала,

Полупонятная мудрость демонских снов

Влечет и под старость, как в молодости влекла.

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

I Погибло много в смене лунных фаз

Прекрасных и возвышенных творений —

Не тех банальностей, что всякий час

Плодятся в этом мире повторений;

Где эллин жмурил восхищенный глаз,

Лишь крошкой мраморной скрипят ступени;

Сад ионических колонн отцвел,

И хор умолк златых цикад и пчел.

Игрушек было много и у нас

В дни нашей молодости: неподкупный

Закон, общественного мненья глас

И идеал святой и целокупный;

Пред ним любой мятеж, как искра, гас

И таял всякий умысел преступный.

Мы верили так чисто и светло,

Что на земле давно издохло зло.

Змей обеззубел, и утих раздор.

Лишь на парадах армия блистала;

Что из того, что пушки до сих пор

Не все перековали на орала?

Ведь пороху понюхать — не в укор

На празднике, одних лишь горнов мало,

Чтобы поднять в бойцах гвардейский дух

И чтоб их кони не ловили мух.

И вдруг — драконы снов средь бела дня

Воскресли; бред Гоморры и Содома

Вернулся. Может спьяну солдатня

Убить чужую мать у двери дома

И запросто уйти, оцепеня

Округу ужасом. Вот до чего мы

Дофилософствовались, вот каков

Наш мир — клубок дерущихся хорьков.

Кто понимает знаменья судьбы

И шарлатанским сказкам верит средне,

Прельщающим неразвитые лбы,

Кто сознает: чем памятник победней,

Тем обреченней слому, сколько бы

Сил и души ни вбил ты в эти бредни, —

Тот в мире одиноче ветра; нет

Ему ни поражений, ни побед.

Так в чем же утешения залог?

Мы любим только то, что эфемерно, —

Что к этому добавить? Кто бы мог

Подумать, что в округе суеверной

Найдется демон или дурачок,

Способный в ярости неимоверной

Акрополь запалить, разграбить сад,

Сбыть по дешевке золотых цикад?

V Высмеем гордецов,