Избранное

И вдруг — должно быть, я схожу с ума —

Не эта ль девочка — она сама?

IV О, как с тех пор она переменилась!

Как впали щеки — словно много лун

Она пила лишь ветер и кормилась

Похлебкою теней! И я был юн;

Хоть Леда мне родней не доводилась,

Но пыжить перья мог и я... Ворчун,

Уймись и улыбайся, дурень жалкий,

Будь милым, бодрым чучелом на палке.

V Какая мать, мечась на простыне

В бреду и муках в родовой палате

Или кормя младенца в тишине

Благоухающей, как мед зачатий, —

Приснись он ей в морщинах, в седине,

Таким, как стал (как, спящей, не вскричать ей!),

Признала бы, что дело стоит мук,

Бесчисленных трудов, тревог, разлук?

VI Платон учил, что наш убогий взор

Лишь тени видит с их игрой мгновенной;

He верил Аристотель в этот вздор

И розгой потчевал царя вселенной;

Премудрый златобедрый Пифагор

Бряцал на струнах, чая сокровенный

В них строй найти, небесному под стать:

Старье на палке — воробьев пугать.

VII Монахини и матери творят

Себе кумиров сходно; но виденья,

Что мрамором блестят в дыму лампад,

Дарят покой и самоотреченье, —

Хоть так же губят. — О незримый Взгляд,

Внушающий нам трепет и томленье

И все, что в высях звездных мы прочли, —

Обман, морочащий детей земли!

VIII Лишь там цветет и дышит жизни гений,

Где дух не мучит тело с юных лет,

Где мудрость — не дитя бессонных бдений

И красота — не горькой муки бред.

О брат каштан, кипящий в белой пене,

Ты — корни, крона или новый цвет?

О музыки качанье и безумье —

Как различить, где танец, где плясунья?

ЮНОСТЬ И СТАРОСТЬ

Мир в юности мне спуску не давал,

Встречал меня какой-то ярой злостью,

А нынче сыплет пригоршни похвал,

Любезно выпроваживая гостя.

РАЗГОВОР ПОЭТА С ЕГО ДУШОЙ

I

Душа. Вступи в потемки лестницы крутой,

Сосредоточься на кружном подъеме,

Отринь все мысли суетные, кроме

Стремленья к звездной вышине слепой,

К той черной пропасти над головой,

Откуда свет раздробленный струится

Сквозь древние щербатые бойницы.

Как разграничить душу с темнотой?

Поэт. Меч рода Сато — на моих коленях;

Сверкает зеркалом его клинок,

Не затупился он и не поблек,

Хранимый, как святыня, в поколеньях.

Цветами вышитый старинный шелк,

Обернутый вкруг деревянных ножен,

Потерся, выцвел — но доныне должен

Он красоте служить — и помнит долг.

Душа. К чему под старость символом любви

И символом войны тревожить память?

Воображеньем яви не поправить,

Блужданья тщетных помыслов прерви;

Знай, только эта ночь без пробужденья,

Где все земное канет без следа,

Могла б тебя избавить навсегда

От преступлений смерти и рожденья.

Поэт. Меч, выкованный пять веков назад

Рукой Монташиги, и шелк узорный,

Обрывок платья барыни придворной,

Пурпуровый, как сердце и закат, —

Я объявляю символами дня,

Наперекор эмблеме башни черной,

И жизни требую себе повторной,

Как требует поживы солдатня.

Душа. В бессрочной тьме, в блаженной той ночи,

Такая полнота объемлет разум,

Что глохнет, слепнет и немеет разом

Сознанье, не умея отличить

«Где» от «когда», начало от конца —

И в эмпиреи, так сказать, взлетает!

Лишь мертвые блаженство обретают;