Избранное

Парни прикалывали к шляпе яркий цветок: у многих только это и указывало, что человек в праздничном. С окончанием полуденной пойки скота вдруг словно солнце появлялось после долгой пасмури: пуста отдыхала, слышался смех, игра на цитре; при встрече люди уже издали улыбались друг другу.

Батраки постарше усаживались на порогах хлевов и конюшен: при всем желании они просто не могли от них отойти. Устраивались на длинном пороге, плотно прижавшись друг к другу, совсем как куры на насесте, и заводили разговор. Накануне вечером все как следует мылись: на каждом чистая рубаха, чистое белье, волосы аккуратно причесаны, и мысли в голове были свежее, и слова чище. С холма от воловни им было видно далеко, перед ними простиралась пуста: тем для разговоров хватало. Иногда почти все собирались у одного порога, выносили ящики для овса, скамейки для дойки, и кто-нибудь один рассказывал о солдатчине или о своих знакомых, которых здесь никто не знал. Но больше всего любили сказки. Седоусые согбенные мужчины слушали волшебные сказки, как дети. Со сверкающими глазами проглатывали побасенки о приключениях Янко Лофии с грифом, смеялись, поощряли, хлопали от удовольствия себя по коленям, азартными репликами вмешивались в события, совсем как зрители в пригородных парижских кинематографах. О тяготах жизни почти не говорили.

Порой в кругу собравшихся раздавался такой взрыв хохота, что люди слышали его даже в самых отдаленных уголках пусты. «Старики веселятся!» Рассказывали анекдоты, выдуманные пли наполовину истинные истории. Среди иных слушателей они не заслужили бы и кислой усмешки, а здесь вызывали громкий здоровый смех. Что же так смешило обитателей пусты? Немудреные побасенки с концовкой: «Ну и задал же он ему перцу!»; обычно их героем был «простой батрак», живой или давно умерший, которого они называли дядей — он-то обычно и «задавал хозяину»; такой вот дядя, Ференц Каса, служивший в Чиллаг-пусте, когда меня еще и на свете не было, вырос в моем воображении в мифического героя. Была у него ослица, которая то и дело забредала в пшеницу соседа-графа; однажды граф самолично поймал на этом старика. «Если еще раз застану здесь твою ослицу, она будет моей!» — пригрозил он. «Да лучшего зятя я и не желаю, ваша милость!» — ответил хозяин ослицы… Один арендатор снял пусту, в которой служил дядя Каса. Его здорово надули: земля там была до того истощена, что чертополох и тот родился с великими муками. Встретив как-то у пригорка дядю Касу, арендатор спросил его: «А здесь что можно посеять?» — «Разве только деньги», — прозвучало в ответ… Поставили его однажды на укладку скирды. «Так скирда не устоит!» — кричит ему надзиратель. «Да ведь ничто не стоит вечно!» — отрезал дядя Каса… Вот как веселились старики.

Молодежь играла в монету. На земле проводили длинную прямую черту и с расстояния пяти-шести шагов бросали крейцеры; тот, чья монета оказывалась ближе к мете, собирал в горсть все деньги, высоко подбрасывал их и в зависимости от того, как они выпадали — орлом или решкой, — выигрывал, больше или меньше. Игра эта была запрещена, считалась азартной. Иные счастливцы выигрывали по десять-двенадцать крейцеров за вечер. В воскресенье игроки всегда собирались у нижних ворот замка; при приближении чиновников или жандармов метку стирали сапогами и, заложив руки в карманы, стойко выдерживали взгляды представителей власти. Те не сомневались, что преступление налицо, но придраться было не к кому.

Тем временем мы, дети, рыскали вокруг замкового сада. Перепрыгивали через подернутый ряской ров и осторожно, чтобы не заметили из сада, вскарабкивались на сплетенную из ивовых ветвей изгородь. В саду, на посыпанном красным песком теннисном корте порхали белые мячи и яркие юбочки красивых барышень. Какое наслаждение было смотреть на господ, даже когда они просто сидели в садовых креслах и спокойно беседовали или закусывали. Однажды какой-то гость арендатора Штрассера перетащил меня через изгородь и сунул головой в огромную трубу, а потом разрешил самому завести пружину граммофона. Это было одно из сильнейших впечатлений в моей жизни.

У батрацких домов в игру на цитре вдруг порывисто врывались звуки гармоники, затем раздавались протяжные голоса девушек, а за ними и парней. Веселых песен никогда не пели. Зато танцы, если дело доходило до них, всегда были безудержно бурны. Однако танцевали редко. Девушки сидели рядком на каком-нибудь бревне и, словно нива под ветром, раскачивались в такт песни. Парни стояли поодаль, прислонясь к стене дома, и, отбивая сапогами такт, подпевали вполголоса без слов. Лишь изредка один-два запевали во весь голос. Девушки тогда замолкали.

Был батраком я, батрак и есть, Мне б заработать хоть форинтов шесть, Скоро, ох, скоро придет новогодье — Значит, приедут за мной на подводе…

В те времена это была «новая пластинка». Напев у нее был тягучий, заунывный, как собачье завывание. Песня бездомности, истинно батрацкая песня.

Жалко быков покидать мне, ей-ей, Жалко и шкворень с повозки моей. Жаль и тебя мне, моя погонялка, Да и с зазнобой расстаться, ох, жалко!

Вот о чем может жалеть батрак, о шкворне да о погонялке, больше ему не с чем здесь расставаться. Сплошной протяжный стон эта песня; пели ее запинаясь, надрывно, будто тяжелые мешки носили. Но третий куплет неожиданно звучал совсем по-иному — стремительно выскакивал из прежней колеи и исполнялся в совершенно другом ритме. Лихо притопывая, упрямо вскинув голову, парни пели:

Эй, мой конь, лихой скакун, Мои овцы, мой табун! Попаситесь на лугу — Я к зазнобушке бегу.

Конь? Батраки никогда в жизни не садились в седло, лишь плелись вслед за волами. А эти хвастливые притяжательные местоимения: «мой» табун, «мои» овцы, «мой» конь! Долгое время я не мог взять в толк, откуда это бахвальство и даже явное вранье после двух правдивых куплетов. Теперь понимаю: это бунт, отрицание действительности, избавиться от которой можно было, лишь пренебрегая ею. Парни рисовались подбоченясь, заломив шляпы.

В пять часов этот рай на земле кончался. Его рушил продолжительный рев из коровьего рога: пора было поить скот. Скотники, подпираясь руками, поднимались с порога хлева, и их старые кости издавали треск под стать ружейной перестрелке; вздыхая, шли они к своей скотине. Игроки в монету раздраженно, наспех прогоняли еще один кон и тоже бежали к своим подопечным. Звуки гармоники сменялись жалостным мычанием волов, которые беспокойно задирали свои морды от больших корыт в странную тишину, пуская изо рта длинные нити слюны. Начинался вечер, а с ним вместе — неистовый поросячий визг, поскольку наступал также и час кормления свиней. А там уж и спать пора. Завершался день, ради которого стоило тянуть всю неделю, всю жизнь. А иные батраки предпочитали безмятежно проспать все воскресенье. И уныло направлялся домой, ловя по дороге майских жуков, сражаясь с головками цветов или отбивая сапогом примерзшие к земле куски кирпича — в зависимости от сезона. Во мне кипела горечь, но не та, что побуждает от всего отступиться, а скорее напоминавшая возмущение человека, которого обокрали. Я молча готовил и относил в хлев коровье пойло, лившееся из худых бидонов мне на ноги. Резал сечку, кормил отнятых от коров телят. С охапкой сена или кукурузы заходил я к коровам, которые вместо отобранных у них телят тратили всю свою коровью нежность на меня, облизывая мне лицо, шею, руки, сколько бы я ни отбивался.

Когда я выбирался из хлева, было уже совсем темно, кое-где из окон батрацких домов сочился свет. Начинался снегопад, либо шел дождь.

8

Батраков били. Бить по лицу неписаным правилом разрешалось лишь до определенного возраста: лет до тридцати — тридцати пяти. После этого батрак получал удары только сзади: по затылку или по шее, да и то всего раз-другой, не больше. Если же ситуация требовала ударить все-таки спереди, то удар, по утверждению знатоков дела, должен был быть коротким и обезоруживающим, решительным и завершающим, как точка в конце предложения, чтобы к моменту, когда имярек придет в себя, все было уже позади и воспринималось как нечто совершенно безоговорочное. В отношении старых батраков к столь прямым методам воздействия прибегали с опаской. Ибо старики, когда на них еще только замахиваются, начинают плакать. И вовсе не от страха, а из-за унижения. Годам к шестидесяти у них уже созревает чувство человеческого достоинства. Вообще старались избегать применения палки, трости, плетки и т. п. к работникам старше двадцати лет. Дело в том, что телесное наказание, приводимое в исполнение над живым телом живой невооруженной рукой, воспринималось, как правило, с покорностью, а то и с улыбкой, почти с признанием в этом одной из форм общения между людьми, тогда как телесное наказание с применением вспомогательных средств вызывало противодействие иногда с непредвиденными последствиями. К аналогичным выводам приходят и исследователи поведения животных. Ответная реакция не зависит от степени болевого ощущения. В связи с этим приведу из своих отроческих наблюдений слова одного молодого, только что женившегося батрака. «Ну уж палкой, господин, чур, не драться!» — закричал он, вдруг побагровев, когда надзиратель, довольно долго колотивший его правой рукой, в завершение, словно бы на прощание, замахнулся левой, в которой была тонкая трость. А вот детей можно наказывать любыми методами и средствами.

Несовершеннолетний батрак до восемнадцатилетнего возраста, как говорится в последнем абзаце 3-го параграфа статьи XIV закона 1907 года, должен подчиняться дисциплине, установленной хозяином. Описание этого мы находим, почти как обмолвку законодателя, несколько ниже — в пункте «б» 46-го параграфа; там говорится, что договор между батраком и хозяином может быть немедленно расторгнут, «если хозяин, член семьи хозяина или лицо, им уполномоченное, наносит оскорбление действием батраку, не подчиненному дисциплине, установленной хозяином, или же подвергает опасности жизнь и здоровье батрака или членов его семьи».

Таким образом, в духе действующего закона и практически по его предписанию хозяин может подвергнуть опасности жизнь и здоровье работника моложе восемнадцати лет. И лишь за указанным возрастным пределом хозяин теряет право подвергать опасности жизнь и здоровье батрака. Это явно традиция. «Man kann behaupten, dass in keinen der bis jetzt entdeckten L"ander unseres Planeten so viel und so con amore gepr"ugelt wird, als im Lande der Magyaren» [92] , — пишет немецкий путешественник Эльрих в своей книге «Die Ungarn wie Sie sind» («Венгры как они есть»), вышедшей в свет в 1843 году. Как в свое время святой Геллерт [93] не мог уснуть от песни, так этот путешественник нигде на обширном пространстве венгерских пуст не мог сомкнуть глаз от воплей избиваемых людей.

92

«Можно утверждать, что ни в одной из открытых до сих пор стран нашей планеты не избивают людей так сильно и с такой страстью, как в стране мадьяр» (нем.).

93

Святой Геллерт (ок. 980–1046) — монах-бенедиктинец, по призыву короля Иштвана I обращавший язычников-венгров в христианскую веру.