Изъятие

Наиболее угрожающая ситуация складывалась за обедом, потому что в этот час мы дольше всего находились втроем. Тогда я вообще редко подымал голову. Мало-помалу я пришел к выводу, что она была права: Флор непременно должен был что-то заметить и, наверно, уже заметил. Теперь мне все казалось подозрительным, как бы я себя ни вел. Даже если он ни о чем не догадается, глядя на нас, — что будет, если Инес однажды не явится на свидание? Разве не была она, по моему собственному опыту, не слишком-то обязательной партнершей? Или, по меньшей мере, достаточно капризной? Не раз случалось такое, что она не отворяла мне дверь, хоть мы заранее договаривались о встрече. Я начинал нервничать и подумывал о том, не пора ли мне завязывать с работой на ферме. Но это лишь подтвердило бы его подозрения (я был уверен, что подозрения у него возникли; иначе зачем бы ей меня предостерегать?), и тогда, вероятно, я больше не смог бы видеться с Геммой. Мне все-таки казалось разумным со временем убраться отсюда, поэтому я спросил Гемму, как она смотрит на то, чтобы приезжать ко мне. Она это предложение начисто отвергла. Я настаивал и сказал, что чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы она меня навещала; втихомолку я представлял себе, как бы оно все было, приезжай она ко мне, — наверно, тогда, в новой обстановке, нас распаляло бы еще сильнее, чем сейчас. Нет, так нельзя, ее ведь знают в поселке, отвечала она. Это было резонно; сам я об этом просто не подумал. Поколебавшись немного, я решил пока ничего не предпринимать, оставить все как есть. Думал, буду продолжать работать, в надежде, что Флор еще не раскусил нашу интригу. А тем временем, предполагал я, охватившая нас лихорадка пойдет на убыль, все решится само собой и — подобно всем приключениям, какие случались прежде и случатся в будущем, — рассыплется на воспоминания, более или менее безобидные. Но с каждой неделей меня одолевало все большее беспокойство.

Я начал высматривать объявления о вакансиях и даже разослал резюме на энное количество адресов. Но в большинстве случаев мне даже отказов не прислали; раньше это было бы невообразимо. Я послал свое резюме даже в Мюнхен, хотя — как сам перед собой сознался впервые в жизни — мне не хотелось покидать родные края, — но из Мюнхена тоже не последовало реакции. Чтобы что-то зарабатывать, я время от времени, особенно не вкладываясь, строчил репортажи, выдержанные в самом общем роде: воспоминания о моих последних путешествиях (с того времени утекло несколько лет) с добавкой кое-чего из прочитанного или слышанного, а то и просто вымысла. По прежнему опыту я знал пару мест, где принимали такие статьи, хотя гонорары платили мизерные.

Все чаще я ломал голову, с чего вдруг Гемма со мной спуталась. Предположение, будто она действовала в отместку Флору, я вскоре исключил и больше к нему не возвращался. Мне все чаще казалось, что она сознательно приняла некое решение — и решение это имело мало касательства ко мне; кто-то другой, очень вероятно, ее бы тоже устроил. Но это было всего лишь подозрение, которого я не мог ей предъявить, и если я желал выведать правду (а я этого хотел, черт знает почему, но хотел), значит, мне следовало задать ей вопрос в подходящий момент. Однажды я улучил возможность и спросил.

— Случай, — сказала она, не колеблясь ни секунды, так, словно ожидала этого вопроса.

— В первый раз — возможно, — возразил я. — Ну а потом?

— Всех этих штучек я еще в жизни не знала, — ответила она, и я в очередной раз изумился ее манере все изрекать так, словно это сугубо деловая информация. Женщина другого склада, вырвись у нее подобное признание, хоть на минуту смутилась бы. Но теперь смущение ощущал скорее я, не очень понятно почему. Вскоре меня одолели сомнения — я понял, что не вполне ей верю. Насколько сноровистыми были ее движения во время работы, настолько же умелой была она, когда мы занимались любовью. Как можно было вести себя настолько уверенно в ситуациях, каких она раньше не испробовала? Для любви ведь тоже требуется опыт. По скупым упоминаниям Флора и по свадебной фотографии, висевшей в сенях (на ней оба выглядели подростками с крайне серьезными лицами), мне было известно: ей едва исполнилось девятнадцать, когда они поженились. Маловероятным казалось, чтобы они когда-то жили другой жизнью, не той, какую я сейчас наблюдал; столь же трудно было себе вообразить, будто рядом с тем, что демонстрировалось мне, существовала какая-то другая, параллельная реальность. Я не хотел портить ей настроение, особенно в эти драгоценные для меня часы, и все же сердился: у меня возникло ощущение, что ее ответ, в сущности, означал отказ отвечать. Впрочем, возможно, что я рассердился именно из-за чувства стыда, которое должна была испытать она, но вместо нее испытывал я.

— А что бы сказал по этому поводу твой боженька? — спросил я.

— Откуда мне знать? Может быть, Он меня понимает.

— Разве Он существует затем, чтобы понимать наши поступки?

Она не ответила — только привстала и потянулась за блузкой. Я тоже приподнялся и непроизвольно взглянул в окно. Небо было глубокой синевы, как бывает в дни позднего лета, и на нем виднелось вытянутое облачко, хрупкое, как месяц перед рассветом или на закате, бледное, быстролетное.

— Только бы это наконец-то закончилось. Или бы он вообще это дело оставил.

Я натянул брюки, застегнул пуговицы на рубашке. Мне было непонятно, что она имела в виду. Спор с Бехамом? Необычным было и то, что Гемма вообще заговорила на эту тему; по-видимому, она ее сильно занимала.

— Ты просто хочешь немного отвлечься, — сказал я, и сам услышал, какое разочарование прозвучало в моих словах.

Я встал и взглянул на нее сверху вниз. Она тоже смотрела на облачко в окне.

— Нет, — сказала она, покачав головой, — это не так, можешь мне поверить.

О чем бы мы с ней ни заговорили (а впрочем, мы почти не разговаривали), я чувствовал себя как-то неуютно. Навязчивое беспокойство, то и дело меня охватывавшее, можно было истолковать следующим образом: сначала я не воспринимал Гемму как существо женского пола, и в итоге что-то во мне упорно отказывалось принять тот факт, что по-настоящему она как раз и была женщиной, — я ведь по-прежнему всю неделю видел ее плотно упрятанной в рабочую одежду. Однако мне не верилось в то, что все обстоит настолько просто; возможно, дело было в ее недостаточной способности выражаться, выразить саму себя, именно поэтому ее слова мне почти ничего не говорили. Почти всё, срывавшееся с ее уст, звучало одинаково, будто в конечном итоге все имело одно и то же значение, а может, вообще не имело значения, и я не знал, верить ей или нет, но потом начинал думать, что она, вероятно, и сама не знала, был ли я для нее простым капризом или все-таки чем-то большим, как она сейчас намекнула. Мне не хотелось стать тем, из-за кого бы ее терзала совесть, да и сам я не мог отказаться от наслаждения, какого раньше не испытывал.

— Тогда все хорошо, — сказал я.

Я ушел. На этот раз, как и в предыдущие, я не поцеловал ее на прощание, потому что ей это не нравилось.

«Тебя эта жарища тоже достала? Недавно был заморозок, а тут на тебе — жара, без всякого перехода, ни черта не поймешь. Даже трава выгорела, и это в середине июня… Нет, ты только посмотри! И этот тоже у тебя на руках! Ну хорошо, давай ходи! Вот так… Двадцать, и баста! А у меня как раз взятка. Ты мне даже воды не оставил… Ты отыгрываешься, мой милый… Посмотрел бы ты, до чего эта жара довела свиней. Дышат, высунув языки, как загнанные. Бывает, свинью хватит инфаркт, и нам приходится выволакивать ее из стойла за окоченевшие ноги. Уж тебе-то куда как лучше живется…»

Кот, словно соглашаясь со мной, зажмурил глаза и свернулся. Я бросил карты и стал гладить кота по голове, ощущая под бархатной шкуркой твердые маленькие косточки. Был воскресный вечер, я сидел на ступеньках в саду, попивая «Совиньон блан»; два часа назад откупорил бутылку, а сейчас вина оставалось на донышке. Я слегка захмелел, и в голову полезли мысли об Инес, я даже затосковал по ней. Но чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что на самом деле эта тоска — не по ней, а по былой беспроблемности, по ее мимоходом брошенному вопросу «Что будешь пить?», тоска по тому, чтобы не быть все время начеку, ничего не опасаться. Надо бы снова ей позвонить, думал я, будто той последней встречи и не бывало.

На этой неделе Флор часто отлучался, ездил по полям, разбрызгивал химию против сорняков, насекомых и грибков; где надо, он проходился полольником. Кукуруза, похоже, росла плохо (в прошлом году она к этому времени вся была повыше), и ее начинали заглушать сорняки. Флор собирался окучивать ее при помощи особого устройства, но для этого было рановато; когда он проехался по полю, нежные растеньица оказались совсем забросаны землей, и ему пришлось отказаться от этого способа и опять-таки использовать химикаты — разозлившись не потому, что не любил отравы, а потому, что отрава стоила дорого. В итоге я часто оставался наедине с Геммой. Мы без слов выполняли работу, в которой я к тому времени поднаторел настолько, что и сам все соображал, и не нужно мне было ничего объяснять. Я даже усвоил, в какое время нам что-то привозили или, наоборот, что-то забирали, выучился разбираться в разных календарях, висевших на стене, и все такое прочее. Гемма — укрытая от меня маской, косынкой и комбинезоном — едва реагировала на мои реплики, и это было невыносимо. Отчего она меня избегала, даже если Флора не было на дворе? Никто бы и не заметил ее взгляда… Несколько раз я пробовал ее поцеловать; она вырывалась, отпихивала меня. Я не просто чувствовал себя отвергнутым — так оно и было на деле. Атмосфера стала напряженная… Ее поведение я объяснял себе так: она должна была ощущать некую раздвоенность; ведь в первую очередь она оставалась той же, какой была в обычное время, и только малой частью своего существа, заявлявшей о себе на часок, максимум на два, по воскресным дням, она была любовницей. И кто знает, может быть, в остальное время эта грань ее существа пугала Гемму, потому она и не желала никаких напоминаний? Она ведь могла испытывать чувство вины, стыда… Очевидно, ситуация и для нее стала непереносимой, — так что они вдруг ни с того ни с сего поменялись обязанностями: она уехала в поля, а я остался вдвоем с Флором. Для меня это тоже был хороший выход. Каким облегчением было вырваться из этой странной атмосферы, я заметил потому, что сам искал разговора с Флором, причем затушевывал или просто не воспринимал тот факт, что между ним и мной тоже существовала напряженность, по временам вызывавшая у меня чувство страха. Впрочем, обсуждать нам было особенно нечего, да и отвечал он совсем кратко, и настоящего разговора не завязывалось. Если я интересовался чем-то личным, даже не больно-то личным, он только с удивлением спрашивал, зачем мне это знать. Ответить мне на это было нечего, и на том наша беседа заканчивалась. Я по-прежнему испытывал облегчение, пускай и не столь окрыляющее, однако постепенно у меня иссякли темы для разговоров. Расшевелить его было немыслимо. Так не лучше ли прекратить эти расспросы, наверняка казавшиеся ему дурацкими? Я вспомнил надпись, теперь совсем поблекшую, как я имел возможность убедиться за несколько дней до того. Напоследок я решил спросить: как дела с экспертизой, которую он заказал? Там видно будет, — больше он ничего не ответил. У Флора и в мыслях не было интересоваться моим мнением. Однако я (несмотря на то что сам уже решил попридержать язык!) вдруг начал подробно ему излагать, что думаю по этому поводу. В таком духе я продолжал довольно долго, пока не заметил, что звучат мои речи так, словно я пытаюсь убедить его не конфликтовать, — и выходит, внушаю ему то же самое, что и Гемма. Она, в том числе с видами на будущее, считала не слишком-то разумным вступать в препирательства с общиной. Сообразив это, то есть заметив, что я становлюсь на позицию Геммы, я мигом умолк. До того момента у меня не было впечатления, что он особо вслушивается в мои речи, а значит, вряд ли обратит внимание, что я замолчал. Но стоило мне прекратить трепотню (возможно, даже именно поэтому) — и он, секунду промедлив, резким движением вскинул голову и посмотрел на меня. У меня в груди застучало сильней. В его помрачневшем взгляде я прочел, что он все понял, — и я ожидал, вот сейчас он что-то скажет или бросится на меня. Но он ровно ничего не сказал и на меня не бросился, только постоял несколько секунд неподвижно, потом отворотил взгляд и, словно ничего не случилось, продолжал работать.

В тот день Гемма показалась лишь раз, ненадолго; сказала, что еда на столе, и опять пропала. Я украдкой посмотрел ей вслед: даже в поле она носила маску.

Обедали мы тоже молча; было тихо включено радио, но Флор вдруг резко поднялся и выключил его, затем снова сел и с жадностью накинулся на еду и питье. Над нами жужжали и зудели мухи и комары, привлеченные запахом пота. «Пожалуй, я и к нему отношусь как к скотине?» — размышлял я. Однако будь он скотом, меня вряд ли занимал бы вопрос, о чем он думает.

Вечером, кое-как умывшись и переодевшись, я направился к своей машине. И тут услышал шаги и увидел Флора, который следовал за мной. Мне вдруг вспомнился один друг юности: тот решил окончательно порвать со своей девушкой, но прежде, чем это осуществить, сходил на семейный праздник в доме ее родителей и угостился как следует. Флор пока еще тоже выжидал? Работа, выполненная мной за день, была все-таки приличной дневной нормой… Понимая, что он меня раскусил, я решил, что сейчас состоится объяснение, вот только не ясно, в какой форме. Непроизвольно я вынул руки из карманов. Я открыл переднюю дверцу, он облокотился о капот.