Изыди

– Не будем затягивать процесс, - отклоняет судья ходатайство адвоката о вызове дополнительного свидетеля.

– Вы сами затягиваете! Давайте не затягивать, - хмурится судья на просьбу адвоката объявить небольшой перерыв, чтобы переговорить с подзащитным.

Нервно проходит процесс, неспокойно. Невозмутимы только двое: подсудимый (ему спешить некуда) и его бывшая жена. Ей судья понравился: строгий, справедливо будет дело рассматривать. Получит ли свой миллион, предназначенный детям, ей неизвестно. О том ведомо только должнику. Он один знает, что никакого миллиона, тем более с гаком, взять с него невозможно.

Такая вот картина получается, интересная и зрелищная. Жаль, публики нет. Без зрителей сегодня дела идут. Как прогон в театре перед премьерой, но премьеры не будет. Читки дел идут скучно, монотонно, с зевотой. А ведь как раньше было: "Сегодня в суде слушается дело такого-то". Или: "Тот-то против того-то. Вход свободный". И паспортов не надо, чтобы могли люди в свой же народный суд прийти. Не для всех зрелища сегодня, не для всех! А только для узкого круга узких специалистов, одним из которых я и являюсь. Хотя стало модным оповещать об арестах крупного чиновничьего народа.

Витька Ромашко считает, что я слуга дьявола, а я и не возражаю. В государстве, где на балу у самих себя ничто никому не угрожает, поневоле придёшь к особому пониманию юриспруденции. Может, из-за океана виднее? Хотя, если тётка в короне35 зажгла факел, значит за её спиной совсем темно.

Насколько лучше справляется с правосудием наша слепая с весами36, я спрошу у народа, благо его представитель всегда под боком.

– Ну и суд! Ну и судилище!
– восклицает Борька. Он прост, как правда, он всё никак не может забыть свой судебный процесс, когда отстаивал своё право называться пчеловодом.
– А я-то, я-то думал, всё, как в кино. Наши судьи - жесть! Настоящие зомби. И говорят на каком-то птичьем языке. Между прочим, ты видел фильм "Я не виновен!"? Посмотри. Вот где суд на самом деле!

Называется, дожили. Человек из народа советует адвокату посмотреть кино про настоящий суд. Да к тому же американское. Однако, кладезь советов мой друг Борис.

Адвокатом я устроился сразу после окончания института. Никем другим быть не хотелось. Я не люблю копаться в окровавленных следах, оставленных на месте убийства, и записывать в протокол признаки трупного окоченения тоже не люблю. И защитником государства быть не хочу - оно облачило бы меня в голубой мундир, а голубое мне не идёт из-за цвета глаз.

В родном городе стать адвокатом не довелось, никто не хотел брать новоиспечённого юриста. В адвокатской палате смогли предложить только провинцию. Я согласился. Какая разница, где набираться опыта. Может быть, в глуши даже и лучше.

Я уехал в глухой районный центр, где имелся всего один судья. Расстояния между селами были приличные: по сто километров и больше. В "судейский дом", как его называли в районе, народ со страхом приезжал утром, получал свою порцию правосудия и вечером на том же автобусе с мыслью, что в этот раз пронесло, возвращался домой.

Район изобиловал дикорастущей коноплёй, из которой только ленивый не готовил марихуану, а то и гашиш. Если смешать гашиш с подсолнечным маслом, получается гашишное масло. Не засыхает, как гашиш, и торкает сильнее. Все эти криминальные премудрости я выучил ещё до службы в советско-российской армии, мне они не были в новинку. Новым и необычным оказалось только количество уголовных дел данной категории: почти каждое второе имело отношение к изготовлению марихуаны и гашиша. Наказания давались нестрогие - несколько месяцев исправительных работ. Лишение свободы назначалось редко.

Первые недели я находился в предвкушении результатов своей адвокатской деятельности и денег. Вот где заработаю на свою мечту! Я согласился уже на самый минимум, но с кабинетом. Дом без кабинета - это уже не мечта, это уже эрзац. Но не тут-то было - мечтой и не пахло, даже усечённой. Скоро я заметил, что для защиты ко мне никто не приходит. Я оказался в растерянности. Надо было что-то есть и пить, платить за съёмную квартиру, а клиенты отсутствовали. Между собой местные судились нечасто. Всё решалось полюбовно, иногда на кулаках, в худшем случае - поединками на вилах, что, к слову, редко заканчивалось трагично. Максимум, к чему приводили такие стычки, - парочка уколов куда-нибудь в голень или стопу, что означало "не заходи, падла, за черту" - за межу то есть. Фиксировать физический вред было некому и негде. Ближайший судмедэксперт находился в районном центре в ста километрах от места ристалища. Короче, мне и тут не нашлось работы.

Судья, он же председатель местного суда, был старше меня лет на восемь - десять и одинок, как половозрелый олень-рогач в непролазной чаще, в которой, кроме него, других оленьих особей, а конкретно, самок, не водится. Я рассчитывал, что хорошие отношения с ним помогут быстрее адаптироваться в этом забытом Богом краю, а ему - немного скрасить опостылевшие одинокие будни.

Я решил, что судья, такой же залётный, как и я, наименее вреден для коммуникации с точки зрения поддержания реноме и ореола таинственности. Поначалу мы болтали у него в кабинете на свободные темы. Скромный адвокатский угол располагался в здании суда у входа, что позволяло отслеживать поступление дел и перехватывать подсудимых. А в свободные часы я запросто захаживал к Николаю Петровичу. Так звали судью с говорящей фамилией Судякин. Когда его избрали народным судьёй, выделили квартиру. Жилище располагалось на пятом этаже, с встроенной печкой, труба которой выходила прямо на крышу. Удобно, если учесть, что местная котельная по причине перманентного пьянства кочегаров воду в отопительной системе до нужной температуры никогда не доводила. По этой причине я чуть не замёрз в первую зиму: в моей квартире печки не было. Когда грянула приватизация, Судякин от подарка отказываться не стал и первым воспользовался "щедростью" государства, вызвав упреки местной власти. Для следующего судьи свободных квартир уже не оказалось.

Из членов вверенного ему коллектива в количестве трёх штатных единиц (завканцелярией, секретаря судебного заседания и уборщицы) только секретарь представляла стратегический мужской интерес. В её обязанности входила фиксация всего происходящего в судебных процессах. Секретарша была худющей, костлявой и очень смазливой, хотя и со слегка раскосыми глазами. Про таких говорят "красота на грани". На широких скулах кожа натянута, как на барабане у Рекса в нашем батальонном оркестре. Как говорит Борис в подобных случаях, "ещё чуть-чуть красоты - и уродина, гадом буду". Зимой и летом секретарша носила жёлтые туфли на высоком каблуке, в которые переобувалась, приходя на работу, а вечером снимала и ставила под стол до следующего утра. Звали её Верочкой. Верочка была молода, поэтому отчество у неё отсутствовало.

Я поглядывал на неё, но все мои мужские желания, как в песок, уходили в постоянные препирательства из-за некачественно записанных показаний. Она вела протоколы судебных заседаний. Вела их плохо, мне приходилось тратить килограммы бумаги на замечания, с которыми Судякин иногда соглашался, а иногда и нет. Я постоянно возмущался таким отношением к правосудию и не заметил, как моё возмущение перешло в наглость: я стал советовать Судякину её уволить.

– Коля, надо её увольнять, она опять всё перепутала.

– Посмотрим, - уклончиво отвечал тот.

Когда я по привычке зашёл к нему в кабинет, не постучав, не пожалел, что купил видеокамеру "Панасоник" последней модели. Перед тем как уехать бороться с несправедливостью следствия, частично несправедливыми приговорами и некачественными протоколами судебных заседаний, я купил неплохую цифровую видеокамеру. "У видеокамер этой марки хорошее разрешение", - заверил лохматый, в узких брючках, как будто их натянули на него с мылом, менеджер по продажам. Чем и сразил. Сразил не брючками, а количеством матриц. Оптика у камеры была лейковская, а матриц целых три. В матрицах я понимал плохо, но подумал, что три - это много, а значит, круто. Будет развлечение в глубинке - природу снимать. Я решил, что моему "Панасонику" природа должна отдаться без всякого.