К себе возвращаюсь издалека...

Сивучей мы, конечно, не убили: их просто не было здесь. Но я навсегда запомню черные рифы, облепленные хрустящими под ногами высокими ракушками, и волну, на которой наша шлюпка влетела в прогал между Сциллой и Харибдой…

Едва мы отошли, погода испортилась, пошел дождь. А когда добрались до Юго-восточного, волна разыгралась так, что высаживаться не рискнули. Запросили по рации бригаду, они отвечали, что продукты кончились, к тому же нынче утром, когда они высаживались в бухте, чтобы метить котиков, шлюпку швырнуло о берег и разбило. Люди спаслись, но оставаться дальше на Юго-восточном, бригада считает, нет смысла. Разговор этот так и не закончили: завтра, когда в эфир «выйдет» Фролов, будет решено, что делать бригаде. Впрочем, как я понимаю, они твердо решили уезжать: метить котиков — дело не выгодное, заработков нет, тут уж их не удержишь, сколько бы научник Фред Челноков ни возмущался.

И вот мы стоим ночью напротив Юго-восточного, все спят, только Давыдов изредка просыпается, прислушивается — не пашет ли якорь. Если сорвет с якоря — щепок не собрать. Наконец засыпаю и я.

Утром слышу, как Давыдов «выходит в эфир».

— Первый — третьему, первый — третьему, прием. Я на Юго-восточном. Первый, первый, я — третий, как слышите?

Фролов тоже выходит в эфир, долго препирается с бригадой, потом уступает, распорядившись, чтобы «Елец» дождался «Расторопного» и шел в Никольское с ним в паре. Во-первых, для одного «Ельца» слишком много набралось пассажиров, а во-вторых, в такой шторм в одиночку ходить рискованно.

— Четвертый!.. Я третий… Четвертый!.. Я третий!.. Как слышите? Прием… Четвертый, как это вы нынче утром Преображенку проскочили? Мы видели, пассажиры на палубе стояли, тоже видели…

— Ну бывает, Коля, бывает… — смущенно бубнит в эфире голос капитана «Расторопного».

Действительно, тумана особого вроде бы не было, а прошел-таки «Расторопный» полным ходом мимо Преображенки.

— Ну ясно, ясно, — хохочет Давыдов. — Петя, мы вам завидуем, что вы пятое число в Никольском застали. Мы придем, тоже догоним…

Однако еще дня три мы торчим в Преображенском, ждем у моря погоды — в данном случае в буквальном смысле слова. Эти три дня в поселке — дым коромыслом: промысел кончился.

7

Пребывание на Медном, вообще на Командорах, и ожидание у моря погоды натолкнули меня на еще одну полезную мысль. Собственно, опять мне дало урок, посмеялось надо мной Время…

Обычно в Москве или даже в «материковских» командировках я всегда приблизительно знаю, чем буду заниматься ближайшую неделю; вечером знаю с точностью до получаса, что буду делать завтра днем. Хотя при всем при этом я человек безалаберный, но просто иначе нельзя: дел всегда так много, что, если их пустить на самотек, ничего не успеешь.

Эта командировка мысленно была расписана у меня еще в Москве, но уже в Петропавловске все посыпалось, на Медном продолжало сыпаться, а на Беринге мои точные планы рухнули окончательно. Подводили средства передвижения. На всю Командорскую поездку я рассчитывала истратить десять — двенадцать дней, вместо этого только на Медном я пробыла две недели, а вообще, начиная с моего отъезда из Москвы, прошел уже целый месяц. По моим наметкам, к этому времени я, побывав в Долине Гейзеров и в Оссоре, должна была возвращаться в Петропавловск, чтобы ехать на Курилы. То, что гейзеры и олени полетели к черту, — было ясно. Но если дело так пойдет дальше, полетят и Курилы.

И вдруг в очередную мрачную минуту мне пришла в голову дерзкая мысль: а не надо планировать… Здесь, наверное, не надо. Настроенность на что-то связывает руки, зря тратишь время и эмоции. Во-первых — планируешь; когда планы рушатся — огорчаешься по этому поводу; потом начинаешь соображать — что же делать дальше, а время ушло! Не лучше ли ориентироваться в складывающихся обстоятельствах безо всяких планов и наметок, выдергивая у судьбы неожиданные, незапланированные варианты?..

Мысль при данной ситуации правильная, но додумалась я до нее поздно. Как сказал философ:

«Выстроив себе дом, замечаешь, что невзначай научился при этом чему-то, что следовало знать, приступая к постройке. Грустная судьба всего оконченного…»

На Беринге я опять живу на заставе, жду погоды.

Застава здесь как игрушка. На зеленом, заросшем травой дворе стоят зеленые домики: казарма, дом для офицеров, склады. В бане солдаты парятся с квасом, начальник заставы собственноручно щупает у солдат железки за ушами, на строевых занятиях командует им под ногу: «Ать-два!..» Сам запевает «Наш паровоз, вперед лети» и «Смело, товарищи, в ногу». Хотя петь он не умеет и слуха у него нет никакого, есть тем не менее бесконечная убежденность, что командир не может не петь. Ей невольно подчиняешься. Солдаты тоже поют плоховато, зато хорошо печатают шаг на дворе заставы. Важно старание.

Порядок везде идеальный. Полы крашены, мыты, в спальнях — чистота, на кухне все блестит, за кухней двор посыпан песочком, помойка далеко от казармы, и повар Ваня Воронин не ленится сходить туда, вылить помои. Даже удивительно: отвыкла я уже от порядка… Первое время все думаю: может, комиссию ждут? Или, может, ради меня, чтобы написала хорошо? Но это из свойственной мне недоверчивости, по командиру видно, что — хозяин.

Анатолий Сергеевич Суковатов внешне похож на фельдфебеля старой армии, какими я себе представляю их по книгам и кино. Толстый живот ловко подхвачен ремнем, сапоги всегда начищены, выправка кадрового военного при всей его грузности и большом росте имеется. Лицо большое, красноватое, брови седые.

— Верно! Это очень верно!

Старшина, присутствовавший при этом, возразил:

— Ну, если он идиот, так он идиот и будет.

Я вовсе не идеализирую по-школьному солдат, служба — есть служба, солдаты же, естественно, бывают разные, встречаются и такие, каких образно охарактеризовал старшина. Мне просто хотелось выслушать на этот счет мнение майора, он высказался приблизительно так, как я рассчитывала, а после сердито сказал Кривцу (тот ехал в Петропавловск за назначением):

— После училища не надо стремиться в центр, поработай на периферии. Молодой, дети маленькие, не учатся. Пять-шесть лет послужил, сначала замом, потом начальником — тут уже можно в академию, потом в штаб. Тогда командир выйдет из тебя, понимаешь, нет?

Кривец бурно выразил свое согласие и горячо стал говорить, что с удовольствием пошел бы замом к Суковатову, поучиться. На что майор махнул рукой:

— А ты не хитри, не мечись. Ты помни: чем проще живешь, тем хитрей.

Я раскрыла рот, чтобы полностью переварить и осознать этот великолепный афоризм, которым я, кстати сказать, руководствуюсь всю жизнь, — больше, впрочем, из лени и природной бездарности к «хитрению», но Суковатов продолжал:

— Подполковника Ф. знаешь? После училища он был начальником узла связи, оттуда пошел в пограничный институт. С людьми до института не поработал, понимаешь, нет?.. Кончил, хотели назначить комендантом участка, попробовали — по деловым качествам не подошел. Тык, мык… Взяли в штаб начальником огневой подготовки, но и там не подошел, все дело завалил… Поставили помощником начальника штаба — писарская должность, всю жизнь проработал, командиром быть не мог. Понимаешь, нет?.. — И мне: — Понимаете, нет?..

Кривец снова говорит, что он прекрасно все понимает, осознает и очень бы хотел поработать хотя бы год на Беринге (у Суковатова нет зама), пусть Анатолий Сергеевич замолвит словечко. Суковатов смотрит мимо него, ставит на стол толстые локти и, развернув кулаки в стороны, непринужденно потягивается. Подходит к графину, наливает стакан квасу, который делает все тот же Ваня Воронин, зевает, включает радио, слушает последние известия так, будто нас тут и нет вовсе. Услышав, что американцы потеряли в боях двадцать шесть человек, говорит, подавившись издевательским смешком: