К себе возвращаюсь издалека...

Кроме котиков и сивучей на островах есть еще каланы — морские бобры из семейства куньих. Калан — вымирающий зверь, охота на него запрещена повсеместно, мех его баснословно дорог, боюсь повторить названную мне цифру — не ослышалась ли? Живого калана мне увидеть не пришлось, после, в музее, видела чучело и шкуру — ничего особенного, коричневый курчавый мех, правда, как рассказывают, очень прочный, всю жизнь проносишь. Возможно, и так, но зачем носить всю жизнь один и тот же мех? Прочна тюрьма, да черт ей рад… Хорошо, что запретили охоту: звери редкие, вымирающие, не вредные звери. Пусть себе живут, не нужен нам их мех, обойдемся.

Каланов не видела, сивучей вижу. Шесть огромных желтых туш нежатся на солнце, внизу туловище потолще, вверху поуже — толстый здоровенный червяк. Забеспокоился один, поднял верхнюю часть туловища, начал водить ею туда-сюда. Поднимет, подрожит, покачает — и хлопнет на камень, снова приподнимет, изогнется в одну сторону, изогнется в другую — опустит. Точно гусеница на листе. И скалу-то они облепили, как гусеницы. Однако неприятного в них нет: смешные, неуклюжие, странные. И живут в воде… Как-то все же у нас, у материковских, сложилось представление, что в воде живут рыбы, на земле — звери. А сивучи напугались — и хлоп в воду! Словно бы коровы вдруг нырнули в море. Впрочем, были же морские коровы?.. Были, повыбил всех человек — щедрая на «не мое», нерасчетливая душа. После нас — хоть трава не расти!.. И не будет, в конце-то концов…

Уходим. Тоже, если поразмыслить, нелепо: такую удивительную зверюгу, такую смешную глупую тушу ухлопать — для чего?.. Скормить песцам, из которых половина подохнет, пока дорастет до спелой шкурки, а если и не подохнет — не велика ли честь? Не с точки зрения себестоимости, а с точки зрения исторического взгляда на существование живого вокруг нас и после нас. Много ли их, этих морских львов?.. Говорят, много, жрут в море рыбу, которую могли бы есть котики, но не чрезмерно ли мы берем на себя, пытаясь наводить порядок в царстве Бурхана? Пожалуй, они и без нас разберутся — котики, сивучи, каланы, косатки… А песцам и тухлой рыбы довольно, не велики господа.

Старпом снова появляется на палубе. Он длиннорукий, длинноногий, худой, про таких говорят: весь из мослов. Глаза черные, поставлены чуть косовато, веселые — не всегда поймешь, отчего они косят. Лицо круглое, уши оттопырены, большой рот улыбается. Лет старпому всего двадцать девять, но он бывалый человек: поплавал за границей, когда служил действительную, потом в Охотском море рыбу ловил.

— Сейчас в Жировской будем высаживаться, сивучей бить. Поедете с нами?

За Жировской бухтой есть цепь рифов, которые обнажаются при отливе, тогда в котловине между ними можно застигнуть, если подойти тихо, сивучей.

«Елец» становится на якорь далеко в море, чтобы не спугнуть сивучей, шлюпку спускают за борт, боцман садится на весла. Несмотря на волну, мы идем хорошо: боцман налаживает шлюпку так, что очередная волна подкатывает под нее, берет на гребень — и несет, пока не наступает черед другой волны.

Я вспоминаю, как мы вчера высаживались в Жировской, чтобы отдать косарям продукты и половить в устье речки гольца. На весла сели Кривец и Валера Решетников, как выяснилось, гребцы никудышные. Народу в шлюпку насело столько, что она едва не черпала бортами, волна была, пожалуй, побольше нынешней, шлюпка то и дело становилась лагом — бортом к волне. Один раз гребцы так круто ее развернули, ударив веслами вразнобой, что я даже глаза опустила, чтобы никто не увидел, как мне страшно: в двух метрах шла от нас высоченная волна.

— Что вы, черт!.. — крикнул старпом. — Решетников, табань весло! Что вы ее лагом ставите, с нами женщина, кто ее спасать будет?

— Моряки! — быстро откликнулся Валера. — Мы — что, нам бы самим выплыть.

Спасать меня, конечно, не надо, особенно Валере, я прекрасно утону сама. Плаваю я чуть лучше топора, а при такой волне действительно — самому дай бог до берега добраться. Но почему-то я уверена, что старпом при любой волне попытался бы спасти не только меня, вообще любую женщину, мужчину, не умеющего плавать. Есть в Викторе Михайльце щедрость сердечная и надежность. Валера по-своему тоже хороший парень, но Виктора жизнь не баловала, и он усвоил, что мир был сотворен в свое время не только чтобы в нем с удобствами устроился Михайлец, что существуют другие люди, которые тебе помогают или, наоборот, топчут тебя. Усвоил, что надо двигаться, чтобы жить. Работать, охотиться, ловить рыбу, уклоняться от ударов и наносить их, улыбаться и горевать. Ничего этого Валера Решетников еще не знает — балованный, немного сонный парень, любящий, когда ему бывает хорошо, и удивляющийся, если вдруг, на короткий срок, становится плохо. Выскальзывающий из этого плохого с ясными глазами, не оглядываясь на тех, кто рядом, именно из-за этой нутряной уверенности, что не он — в мире, а мир — вокруг него.

Кривец рассказывал, что однажды он поручил Валере опилить какую-то железку: до армии Решетников работал слесарем на машиностроительном заводе в аварийной бригаде. Когда Валера с заданием не справился, Кривец удивился: «Да как же ты работал?» Тот отвечал, что за два с половиной года их бригада отремонтировала три станка: аварийщик — что пожарник. Когда Камчатской области вручили орден Ленина, Кривец велел Валере вырезать из какого-нибудь иллюстрированного журнала орден Ленина и наклеить на карту Камчатки, висящую в Ленинской комнате. Вернувшись из отпуска, Кривец обнаружил, что орден так и не наклеен. Валера считает, что если что-то можно не делать, лучше не делать… Вот и подумаешь в который раз, хорошо ли, что мы всячески облегчаем жизнь нашим детям, затягиваем их детство до бесконечности, жалея, в первую очередь, конечно, себя, предвосхищая свою боль, если вдруг им будет плохо. А если жизнь резко повернет круто, не получится ли из Валеры очередной «бич», подобный откровенничавшему со мной на «Углегорске» Толику? Неумение сопротивляться обстоятельствам — серьезное дело…

Мы подошли к рифам. Боцман передает весла Виктору, берет ружье, становится на нос. Сейчас, с очередной волной, он прыгнет на риф, будет тихо подкрадываться, а мы с Виктором обойдем рифы севернее и перережем дорогу сивучам, если они попытаются уйти в море.

— Тише только, ешь-вошь, не болтать! — шипит боцман, и вдруг я замечаю, что оба они, видно, пропустили «под рыбку». Хорошенькое дело… Боцман еще держится, только губы развесил пьяновато, да язык вовсе удержу не знает, а у старпома весла вырываются из рук, глаза ушли куда-то под виски — и блаженная ухмылка от уха до уха…

Накатывает волна, боцман прыгает на риф, распластывается на нем, ползет… Вот так он полз на Шумшу.

Идем дальше. Виктор улыбается, покачивает головой, гребет рывками, шлюпка елозит носом по волне, брызги то и дело летят через борт. Я запоздало огорчаюсь, что детство и юность пришлись на такое время, когда было не до спорта: села бы сейчас на весла — и все…

— Как, тетя Майя, добудем сивуча? — спрашивает Виктор.

Я советую ему покрепче держать весла, иначе сивучей не на чем будет перевозить на «Елец». Виктор соглашается, но весла все же у него то и дело вырываются из рук.

Подходим к узкому, точно по ширине шлюпки, проходу между рифами. Это даже не проход, а углубление: когда волна скатывает — видно камень.

— Пройдем, тетя Майя? — риторически спрашивает старпом.

Я, как мне кажется, очень независимо повожу бровями, поднимаю плечи: все в руках судьбы.

— Пройдем… — отвечает Виктор самому себе, резким ударом весла ставит шлюпку кормой к волне, еще двумя короткими точными взмахами посылает шлюпку с волной, поднимает весла… Шлюпка, как ласточка, пролетает между рифами, тычется носом в мель, но уже не страшно: волна, доставив ее туда, куда нужно, сошла. Виктор выпрыгивает на риф, втягивает шлюпку, чтобы не смыло.

Я молчу: блестяще все было сделано, ничего не скажешь…

Виктор оглядывает рифы и идет по ним далеко, на самую северную точку, садится с ружьем, обхватив колени руками, смотрит в море, ждет сивучей.

Давыдов как-то сказал при мне: «Поймаем пять тонн рыбы — пою старпома вусмерть! Я ничего не понимаю в этом, а Витька в Охотском ловил».

К тому времени я уже немного разобралась в обстановке, поэтому не удивилась, что капитан так запросто, не боясь потерять авторитет, признается при подчиненных и посторонних, что чего-то не умеет. Но Давыдову нечего бояться: цену ему хорошо знают на Командорах. Умея почти все, он может позволить себе чего-то и не уметь.