К себе возвращаюсь издалека...

— Вот это тряханули! — и насупливает седые жестковолосые брови.

— Ну, ладно, — обращается он к Кривцу. — Иди устраивайся в казарме, там свободные койки есть. А вас, — это он мне, — в комнате для гостей поселим. Пять дней, может, ждать будете, да на «Углегорске» уедете. Как раз он через пять дней пришлепает. В баньку сходите в субботу, у нас с квасом парятся. Любите париться?..

Люблю… Но надеюсь до субботы не дожить здесь.

Доживаю до субботы и до воскресенья, а в понедельник прибывает наконец разлюбезный «Углегорск», я благополучно погружаюсь на него. Следующий раз он придет на Беринг через две недели.

За эти пять дней я успеваю досыта наговориться с Суковатовым, разобраться в делах заставы. Восторженно восхищенного удивления первого дня у меня не остается: есть и тут, как во всяком живом деле, свои грехи и огрехи. Но общее впечатление идеальной чистоты, порядка, дисциплины и заботы командира о солдате тем не менее сохраняется.

Я сижу у Суковатова в кабинете, жду, читаю солдатские письма. Суковатов разбирает какие-то свои бумаги: и у пограничников, оказывается, большая отчетность.

«…Здравствуйте, Анатолий Сергеевич и Клавдия Дмитриевна, также Таня и Сережа, с гражданским приветом бывший ваш подчиненный Василий… Анатолий Сергеевич, может, вы на меня обижаетесь, но я на вас никогда не обижусь, потому что вы меня на правильный путь поставили, а для меня сейчас это главное, вы мне хорошую школу дали, а это в гражданке и мне пригодилось».

«…Знаете, Анатолий Сергеевич, разница между заставой и тем подразделением, где я дослуживал два месяца, как небо и земля. На заставе чувствуется дисциплина, порядок, строевая подтянутость, а здесь совсем противоположное. Вот сейчас вспоминаю, и как-то приятно чувствовать, что служил на такой хорошей заставе. Очень часто вспоминаю ребят из своего отделения Замогильного, Яшина, Лисуна, Щигорьева, а вот от Ефремова остался какой-то неприятный осадок.

В семейной жизни у меня все хорошо. 14 октября родился сын, назвали его Сережа. Работаю в автоколонне автослесарем 4-го разряда, получаю 94—99 руб. в месяц. Сейчас хожу на подготовительные курсы в университет…»

Сына Анатолия Сергеевича тоже зовут Сережа, ему лет семь. В день приезда я отправилась в поселок и спросила, проходя, Сережу, где здесь почта. «Показать?..» Я думала, он выйдет за калитку и махнет рукой в направлении почты, так сделал бы любой из наших городских ребятишек. Сережа сел на велосипед и медленно поехал впереди меня, часто оглядываясь, не делась ли я куда-нибудь. Доехал до почты, развернулся и укатил. Белобрысый, голубоглазый, худенький — смешной… Есть у него еще две дочки: старшая учится в Москве в институте, младшая здесь, в школе.

В армию Суковатов попал в сорок втором году и так до сих пор и служит. Дослуживает до пенсии: Анатолий Сергеевич не скрывает этого — устал. Жизнь длинная была: фронт, потом оперативные войска в Прибалтике — тоже не лучше фронта, из-за каждого дерева ждала пуля. Еще пять лет. Ну, а потом пограничные войска, сначала там же, в Прибалтике, потом на Сахалине, после в Черновцах. В шестьдесят первом году его демобилизовали, он уехал в родную Рязань, работал директором ресторана, но в отделе кадров затеряли часть документов, поэтому пенсию Суковатову не дали, он пошел дослуживать. В шестьдесят первом году попал на Командоры и служит по сей день. Устал, конечно, устал…

«…Анатолий Сергеевич, если ответите, то напишите, пожалуйста, как дела на заставе, конечно, как там ребята. На каком счету застава. И напишите, как дела у Мирошниченко. Забыл он меня. А знаете, как хочется побывать на заставе, сходить в наряд. Конечно, некоторые скажут, вот синтементалист какой нашелся, кому как, а я бы пошел служить опять на заставу. Вот в феврале на Алеутских островах было землетрясение. Как там поселок, потревожило или нет…»

Ну что ж, майор Суковатов вложил свою лепту в дело воспитания мужского населения Советского Союза. Как теперь другие, молодые?..

В воскресенье мы едем за грибами. Среди кочек в тундре, покрытых ивой размером с подорожник, крушиной и шикшей, растут обыкновенные большие грибы: белые, подосиновики, подберезовики. И еще тут поля, словно бы засыпанные крупными, с голубиное яйцо, розовыми бусами — это морошка…

8

Ну вот, Курилы. Остров Парамушир.

Еще на сходнях «Николаевска» я услышала:

— У нас трясет, а они беспокоятся?..

— Фон у вас затертый какой-то, я смотрел сейсмограмму…

— Так ведь мы на самой дороге, помехи большие…

Это разговаривали вулканологи про вулкан Эбеку, расположенный над Северо-Курильском. После, где бы я ни ходила, разговоры были приблизительно одни и те же:

— …Говорили, в овощехранилище надо бежать, оно бетонированное…

— Как начнут камни лететь, так что оно, твое овощехранилище!..

— А если лава пойдет?

— Лава в Охотское пойдет, а камни не долетят сюда: двенадцать километров!

— Это по тропе двенадцать, а напрямую три…

— Я вот погляжу, как ты на своей деревяшке прыгать будешь!

— Ничего, от цунами упрыгал!..

Из пивной выходят два парня и орут на всю улицу с восторгом:

— Эбека взорвется к такой матери — трах-бабах!..

Вечером местное радио передает разъяснение, что оснований для паники еще нет. Эбека ведет себя прилично, из Петропавловска прибыла специальная экспедиция вулканологов, и об опасности население будет извещено заблаговременно.

Эбека плохо проглядывается сквозь муть и морось, когда чуть расходятся облака, видно седловину сопки, за ней — край жерла вулкана, над ним косо, точно флажок, — белое плотное облачко. Вполне все невинно. И не качает, не трясет. Когда я на Маяке была под Петропавловском, ночью вдруг тряхнуло так, что я проснулась и с интересом глядела, как раскачивается лампочка на потолке. Здесь — ничего похожего, откуда же эти разговоры?.. Оказывается, весной приезжал какой-то ученый, предсказавший, что двадцатого августа будет извержение. Сегодня восемнадцатое…

Северо-Курильск живет по иным, чем мы с вами, законам, здесь еще свежо в памяти цунами пятьдесят второго года, разрушившее город. И если издалека разговоры о цунами, о лаве и вулканических камнях, о пепле, похоронившем Помпею, кажутся скорее похожими на страшную сказку, тут они обретают очень реальные, близкие очертания. Здесь, где вокруг тебя и над тобой вода нецивилизованная, вполне дикая, а под ногами — неверно колеблющийся ненадежный камень, вдруг ощущаешь какой ты маленький и недолговечный…

Я брожу по поселку, захожу на рынок, где две скучающие тетки продают репу: три штучки — полтинник, яйца — три рубля десяток, варенец — рубль баночка… Такая дороговизна тут не из-за того, что репу выращивают в цветочных горшках, а коров и кур держат в комнате. Растет здесь и репа, и картошка, и лук, а коровы и куры чувствуют себя не хуже, чем на материке, — кормов вдоволь. Просто мало желающих обзаводиться хозяйством, сезонные настроения.

Сечет дождь с ветром, холодина, под сапогами ползет грязь. Я забираюсь на горку, где меня поселили в заброшенном доме, растапливаю печку. Крыша течет, наверное, в двадцати местах, так что фанера, которой покрыт щелястый пол, вспучилась, одеяла мокрые, занавески мокрые, книги (кто-то здесь жил, уехал — все оставил) — мокрые, заплесневели, вдобавок ко всему, из крана непрерывной струйкой сочится вода… Печка накаляется, воздух в комнате становится парным, душным, я открываю дверь, но разве высушишь за день то, что мокло месяцами!..