К себе возвращаюсь издалека...

Невеселое дело… Я тут «бродила» через две ледяных и, как оказывается, довольно глубоких речки, когда пошла с нарядом «на правый фланг» (наряд переправлялся по висячему мостику, я не рискнула), ну и простудилась, болит горло, температура. Болеть в командировке плохо: во-первых, перед людьми неудобно, все время такое чувство, будто симулируешь, отлыниваешь от дела, во-вторых, в этой парилке лежать — все равно лучше не будет. Я ухожу на улицу, стою на горке, смотрю сверху на поселок, вспоминаю, как в Петропавловске начальник штаба Сентюрин рассказывал мне о цунами: он в то время работал здесь в комендатуре помощником по комсомолу.

Пытаюсь представить, как вот эта мокрая, но, в общем, твердая земля вдруг жидко поползла, заколыхалась, словно трясина, под ногами, как накренился и стал валиться набок заставский дом. И потом, когда все вроде бы успокоилось, крик: «Волна идет!» Ноябрь, четыре утра — не видно ничего, только шум какой-то, и черная масса, надвигающаяся из тьмы на берег: волна, высотой пятнадцать или двадцать метров… Все, кто мог, кто успел, побежали на эту гору, где я стою, в просторечье она называется «Машкин пуп», побежал и Сентюрин, прихватив чьего-то шестилетнего мальчишку. А волна обрушилась на город, попала на электропередачи, засверкали разрывы. Ушла… Подождали, стали спускаться, Сентюрин подумал: «Фотоаппарат дома на койке оставил, замочило, наверное». Подошел, а дома нет. Утром — штиль, солнце, как в Крыму, птицы поют, море синее, и везде, сколько видит глаз, плавают по этому синему морю на бревнах, на обломках домов люди… «Мне особенно запомнилось, — говорил Сентюрин, — два солдата за бревно держатся: один — с одной стороны, второй — с другой. А между ними голубь сел…»

Да, цунами — это серьезно. И теперь, когда радио дает предупреждение о цунами (почему-то чаще всего это бывает ночью), все с вещами, с ребятишками идут сюда, на гору, сидят до утра, ждут, а в поселке воет сирена… Серое небо, серое море, серые, наполовину с заколоченными окнами дома, огороды, обтянутые вместо заборов старыми сетями, — от этого кажется, что поселок оплетен паутиной. Груды металлолома в порту и на пустырях, тяжелый запах протухшее рыбы — впрочем, обычный для всех рыбачьих поселков.

9

Еще когда мы ехали по тайге — «светлой» тайге, как называют дальневосточную тайгу ботаники, я вдруг увидела не далеко, не близко, в распадке сопок, удивительный кусочек: ненастоящей пастельной голубизны море, за ним — голубые горы. Мираж. Пока мы ехали эти двенадцать километров — то опускаясь в низину, то поднимаясь на перевалы, — кусочек все всплывал, не меняясь в очертаниях: невесомые, словно бы неосевшая голубая пена, сопки и туго натянутая сверкающая капелька воды.

Я все никак не могу привыкнуть, что тепло, солнце, лето. После двух месяцев скитаний под пасмурным северным небом, после того как не снимаешь теплую куртку, платок, сапоги — вдруг едешь в одной рубахе, в косынке — и тепло… Будто во сне. Главное, еще позавчера вечером был все тот же холодина, морось, утром у Шикотана вышла на палубу — теплынь… Вот что значат морские течения!

У меня замедленная реакция на события, я переживаю их почему-то не в тот момент, когда они происходят, а спустя какое-то время. Поэтому, хотя физически я уже на Кунашире, сознание мое пока где-то в районе Шикотана: посадка краболовов, шум, крики, потом высадка в Южно-Курильске — не менее экзотическая… Все еще качается под ногами палуба, ходит море. Ну, а тем временем я и встречавший меня в Серноводске ефрейтор Харагаев едем верхом по земле, по тайге.

Странное впечатление от этой светлой тайги: ощущение, что ты в заброшенном, заросшем парке или саду. Очертания сопок пухло-округлые, странные: я привыкла к настоящей тайге, где по хребту сопки — точно шерсть вздыбленная. В темной тайге в основном хвойные деревья, а здесь много ясеня, клена, бука, вяза, есть, конечно, и пихта и ели, но мало. Есть тут красное дерево с красновато-серым гладким стволом и редкоигольными, плоскими, точно веер, ветвями; знаменитая здешняя магнолия уже, к сожалению, отцвела. И все оплетено лианами. Впечатление неестественного изобилия: со всех веток неопрятно-щедро свисают широкие шершавые листья винограда; круглые листья актинидий с зелеными еще ягодами; темно-зеленые листья гортензий — цветы наполовину облетели; грязно-белые, точно крылья ночных бабочек, и среди них — зелененькие шарики завязей. Между этими приживалами, паразитами продираются листья хозяина: мелкие зубчатые листочки вяза, глянцевые овальные — каменного дуба, широченные, словно ладонь великана, восьмипалые листья клена маньчжурского. Щедрость, грубая, сочная щедрость…

И цветы: вымахавшие в два моих роста голубые акониты; огромные (на таком листе даже я покажусь дюймовочкой) лопухи; белые, колышущиеся под ветерком, издали похожие на цветущую черемуху заросли японской гречихи — листья у ней широкие и грубые, как у подсолнуха, и сама она высокая, как подсолнухи, говорят, из нее получается великолепный силос. Оранжевые пестрые лилии — тоже огромные, каждый цветок как люстра. Щедрость, щедрость, бьющая по глазам, неестественная, нахальная… Или это после тундры мне все таким преувеличенно-огромным кажется?..

Звенят цикады, просто гул стоит в ушах. Почему-то я всегда была уверена, что цикада — это что-то вроде большого нежно-зеленого мягкокрылого кузнечика, видно, я путала их с богомолами. А это просто громадная, довольно красивая муха с прозрачными стрекозиными крыльями и рисунком на спине, напоминающем лицевую татуировку какого-то африканского племени. Муха! А слово «цикада» до сих пор вызывает у меня ощущение чего-то нежного, застенчивого, прекрасного. «Звон цикад» — это не звон, а мощное гудение — межреспубликанский струнный оркестр…

Приехали в Алехино. Синяя вода, голубые неуловимые переливы сопок на том берегу: так вот что я, оказывается, видела издали — японский остров Хоккайдо!.. Здесь — развалины каких-то построек, белый песок, песчаные холмы, на них щедро, густо, кудряво — кусты шиповника, вернее, розы даурской. Кое-где еще она доцветает крупными темно-розовыми цветами, но большинство кустов покрыты круглыми, с маленькое яблоко, глянцево-красными плодами. И на вкус они точно жестковатые яблоки.

Начальник заставы Самаркин и большинство солдат на стрельбище. Застава, помимо службы, занималась целое лето строительством нового стрельбища, на тренировки времени не хватало, а не сегодня-завтра инспекторская проверка, солдаты наверстывают упущенное.

Звенит автоматная очередь, сыплются веером отстрелянные гильзы — на бугорке лежит в обнимку с автоматом солдат в противогазе, над ним, спиной ко мне, стоит на расставленных, чуть кривоватых ногах человек. Фигура ширококостая, крестьянская, но не грузная, а наоборот, впечатление собранности, звериной легкости. Человек оборачивается. Он молод, ему лет двадцать пять, не больше. Темное скуластое лицо, черные глаза, морщины на скулах, лицо умное, но жестковатое — «солдатское».

— Здравия желаю! — говорю я. Улыбаюсь, вообще делаю вид, что мне ничего не стоит вот так подойти к незнакомому человеку, начать с ним разговаривать, расспрашивать о делах, скорее всего меня не касающихся.

— Здравствуйте, — отвечает человек и протягивает мне широкую ладонь. Улыбка неожиданно-наивная, странная на этом солдатско-крестьянском лице, из-за того, наверное, что передний зуб обколот.

Отстрелялись. Занятия по физподготовке.

Самаркин называет мне фамилии солдат. Некоторые делают упражнения на брусьях и турнике красиво, другие натужно. Бурят Харагаев, который встречал меня в Серноводске, видимо, сильный, пластичный парень. Работает на турнике свободно, без отдышки, спрыгнет присев, как положено, вытянув чуть вперед руки, становится в строй, стоит немного наклонив голову набок, покойно улыбается узкими глазами. И еще Анатолий Голуб — крупный, тяжелый, белобрысый, курносый — работает на турнике и брусьях с каким-то неторопливым блеском, иногда ошибаясь; упражнения новые, — тут же, без смущения, правда, и без особого энтузиазма, повторяет их. По этому отсутствию энтузиазма, по уверенности в себе я узнаю «третий год». «Всякое видали — не страшно, если и ошибусь, за это не убивают, подумаешь!..» — говорят его светлые нахальноватые глаза. Добрые, впрочем…