Кадиш по Розочке

– Все не так худо, госпожа Алекснянская. Вы перенесли тяжелую простуду, которая еще не полностью прошла. Отсюда Ваш кашель. Однако, чахотки, насколько я могу судить, нет. И это прекрасно.

Женщины радостно переглянулись.

– То есть, мы можем ехать обратно?
– неуверенно спросила Розочка.

– Ну, я не стал бы так говорить - протянул доктор, принимаясь барабанить пальцами по крышке стола - Болезнь серьезная. Думаю, чтобы избежать впредь опасности чахотки, стоит пройти курс укрепляющих процедур в моей клинике. А, скажем, в сентябре, наевшись южных фруктов, надышавшись морским воздухом, вы можете отбыть домой.

У Розочки заныло сердце. На август был назначен отъезд семьи Додика. Туда, где она уже видела их новую жизнь.

– А, простите, раньше закончить цикл мы не могли бы?
– нерешительно спросила она.

– Вам важно здоровье Вашем матери?
– строго спросил Бухштаб-доктор.

– Конечно - тихо ответила Розочка, беря в свою руку ладонь матери и поднося ее к губам.

Обратно обе ехали молча. Мать ласково обнимала дочь, понимая, что делается у нее в душе. Все дорогу в поезде Розочка без умолку рассказывала о своем чудесном муже, об их отъезде в Лондон, о новой жизни в Англии. Но понимала она и то, что Розочка не уедет, пока не уедет она.

– Может быть, все же поедешь, а Мирон останется со мной?
– негромко промолвила она, скорее, чтобы разорвать молчание, чем надеясь уговорить дочь.

– Матушка, а если бы я была больна, неужели Вы меня бы оставили?

– Ну, что ты, девочка моя!

– Вот и я буду с Вами.

Только дома, уложив уставшую мать, она выбежала в сад и дала волю слезам. Они текли и текли, заслоняя сад, ограду, сложенную из белого известняка, заслоняя мир. Мир, ее мир, который был таким радостным и добрым, рушилась. Почему? За что? Что она сделала не так, чтобы ее наказывать?

Только на следующий день она решилась написать Додику обо всем. Ответное письмо успокаивало. Додик писал, что любит ее и никуда без нее не уедет. Он писал, что бабушка обязательно согласится подождать еще немного, что жизнь в Петербурге успокаивается. Может быть, и не придется бежать.

Розочка успокоилась. Жизнь стала входить в колею. Утром она сопровождала матушку на процедуры, потом весь день был свободен. Она гуляла по паркам, ходила к морю, порой посещала морские купальни, концерты, проходившие на сцене в городском саду. Ялта начинала ей нравиться.

В городе было множество столичной публики, офицеров, восстанавливающих силы после ранения на фронте, ресторации и другие увеселительные заведения светили огнями до самого утра. Хоть Розочка и не была большой охотницей до подобных развлечений, все это создавало какое-то ощущение праздника, легкости, напоминая первые месяцы их с Додиком жизни в Питере, примиряя с неизвестностью. Письма от Додика и от отца, регулярно получаемые ей, давали иллюзию тесной связи с домом. Может и правда образуется.

Не образовалось. Что-то непонятное происходило в стране. Письма, прежде шедшие не более недели, стали идти намного дольше, а потом и вовсе перестали доходить. Реже стали поступать деньги из дома. В какой-то момент их стало не хватать на оплату постоя у Бухштаба. После нескольких, достаточно прозрачных намеков хозяев, они съехали в более скромное жилище, расположенное на окраине, в пригородном селе Аутка.

Мирон и Розочка, матушка еще была слаба, нашли и сняли небольшой домик, выбеленный известкой, на две комнаты с просторными сенями и верандой. Мирон расположился в сенях, а женщины разместились в комнатке. Одна комната оставалась в качестве гостиной, кабинета, столовой и всего остального. При домике садик. Небольшой, но уютный. Плохо было только, что топить приходилось обычной печкой с неряшливо сделанным дымоходом. Печка дымила. От дыма матушка сильнее кашляла. Да и топить, готовить, стирать, убирать - все это теперь легло на Розочку. Держать прислугу они уже не могли. Все деньги уходили на оплату лечения. Радовало только, что стояли теплые погоды, топить приходилось не часто. Готовили в садике при доме, на печурке в небольшой летней пристройке.

Впрочем, Розочка не унывала. Развлечения она не особенно любила. Жалела только, что пришлось отказаться от мороженного в кафе на набережной. Море теперь было даже ближе. В хорошую погоду его можно было видеть с веранды. Правда, место было не самое удобное и благоустроенное, народ беднее и задиристее. Но Мирон был не из робкого десятка. Его задирать опасались. А с ним и Розочку.

Лечение шло успешно. Матушка с каждым днем выглядела все лучше. Пропал кашель, на щеках появился румянец. Все складывалось почти благополучно. Если бы не тоска по Додику, да волнение от неопределенности, можно было бы сказать, что и просто хорошо. Вечерами они подолгу сидели втроем на веранде, смотрели на далекое море, пили ароматный, на местных травах настоянный чай с вареньем. Вспоминали их жизнь дома. Розочка рассказывала о Петербурге, о Додике. Мирон больше молчал. Вообще, из них он был самый молчаливый и угрюмый. Причем с каждым днем становился все более угрюмым. Как-то матушка не выдержала и спросила его об этом.

– Да что веселиться, тетушка Малка? Денег нет, почта не ходит, поезда почти не ездят. Как домой добираться будем? Думаю-думаю, а придумать ничего не выходит.

Тогда, в начале сентября, они набросились на него. И матушка, и Розочка уверяли, что отец найдет возможность передать им деньги. А с деньгами они легко доберутся до дома. Но уже недели через три Розочка стала понимать, что Мирон был прав. Приличной публики на улицах оставалось все меньше. Исчезла и полиция. Росли цены. Деньги таяли.

Все больше в городе появлялось непонятных людей в солдатских шинелях и матросских бушлатах. Некоторые из них, особенно инвалиды, просили подаяние. Другие просто грабили прохожих. Гулять вечерами становилось опасно. Ночами с окраин города раздавались выстрелы. Мирон регулярно проверял свой пистолет, хотя пока обходился кулаками. По городу ползли слухи о зверствах восставших матросов в Севастополе.

К концу первого осеннего месяца стало ясно, что уехать не удается. На билеты не хватало денег. Да и поезда ходили все реже. Мирон, вернувшись из Симферополя, заключил:

– Да, тетушка, мы застряли. Билетов нет. Поезда не ходят.

– Не переживай - улыбнулась матушка - Ефим и Додик обязательно что-то придумают.

– Да, я не переживаю. Просто нам нужно здесь как-то устраиваться. Пока Ефим Исаакович что-то придумает нам же кушать нужно, за дом платить.

– Ты что думаешь?
– спросила Розочка.

– Что тут думать? Я тут с одними, это, караимами договорился. Иду к ним в магазин приказчиком и охранником. Двадцать рублей в месяц и харчи. Протянем.

Мирон неожиданно улыбнулся. От непривычного движения его губы даже чуть дрогнули. Но голос был спокойным.

– Не грусти, сестренка! И Вы, тетушка! Как-нибудь. Не бросит нас Ефим Исаакович. Нужно просто выждать.

Потянулись дни пустые и грустные. Становилось холоднее, хотя до Петербургской или даже Минской осени было далеко. Розочка стала давать частные уроки английского языка и математики. Покупки тоже сами собой стали ее обязанностью, поскольку Мирон весь день был занят теперь на службе. На жизнь хватало. Розочка однажды, стыдясь самое себя, пробралась в городской сад и на полученные за урок деньги купила своего любимого мороженного. В этот раз оно было просто необыкновенно вкусным.