Книга снов
Шрифт:
– Он носит мой браслет, – шепчу я. – Он в коме, и никто не знает, вернется ли он когда-нибудь.
– Вот черт… – произносит Стив смущенно.
– И поэтому ты так часто бываешь у него, – заключает мама. Нервно сглатывает.
Я мог бы рассказать ей о Мэдди. Или об Эдди.
Я мог бы сказать, что теперь знаю три вещи.
Что влюблен.
Что не перестану ходить в больницу.
И теперь я знаю, что на самом деле хочу стать писателем.
Нет, не хочу. Должен. У меня нет выбора, но до недавнего времени я об этом не знал.
Такое чувство, что остается лишь один путь,
В Оксфорде меня нашла одна история. Так всегда бывает. Истории находят тебя.
Вот только в школу я пока ходить не буду. Я не могу сидеть в Колет-Корте, пока Мэдди хочет жить и все же стремится умереть. Не могу заниматься математикой, чертить электрические схемы и изучать французский, пока мой отец борется за возможность вернуться.
Мне нужно к Мэдди, сказать ей, что все понял и что я буду рядом.
Малкольм сидит теперь на корточках на первой ступеньке лестницы в коридоре. Я машу ему, чтобы он подошел, он с облегчением вскакивает и бежит в кухню, мама обнимает его и прижимает к себе. Стив кладет руку на стол, покрытый пластиковой скатертью, рядом с рукой матери. Они скрещивают мизинцы.
– Почему? Почему ты не сказал мне? – спрашивает она устало.
– Потому что вы есть друг у друга, – отвечаю я честно. – Ты, Малкольм, Стив. Вы есть друг у друга.
Так они и сидят передо мной. Они держатся друг за друга, даже не замечая этого.
У мамы начинают ручьем катиться слезы. Она закрывает рукой рот.
– Я не знала, что ты так воспринимаешь, – говорит она.
Она раскрывает свои объятия. «Иди!» – просят ее распахнутые руки. И вот, очень осторожно, мы оба встаем. Я обнимаю ее, а она меня. Я не заметил, когда вырос, но вдруг мама и я стали одного роста.
Так мы и стоим, и ничто уже не будет так, как прежде.
В этот момент я понимаю, что всегда нужно принимать решения. Ничего не «происходит» просто так. Есть возможность решать самому. Врать. Говорить правду. Быть придурком. Или нет.
Стив хлопает в ладоши и говорит:
– Ну и отлично! Я отвезу тебя в больницу, а потом в школу, хорошо? Мы обсудим с директором то, что ты пропустишь этот год. Больше никакого вранья, хорошо? Марифранс? Сэмюэль?
Я киваю. Потом говорю:
– Я подожду снаружи, Стив.
Ломка голоса прошла. Я чувствую, как звук произнесенных мною слов отдается внутри. Глубоко. Спокойно.
И он зеленый.
Темно-зеленый.
ГЕНРИ
Стекло дымчато-серое. Бесконечное. И вглубь, и ввысь – куда хватает глаз, и вправо, и влево, и надо мной нет ему ни конца ни края.
Я не помню, что случилось за секунду до этого. Не могу вспомнить, открыл ли глаза или проснулся. Под собой я ощущаю колышущуюся черную бездну. Будто меня вытолкнуло с глубины на поверхность и прижало теперь к стеклу – откуда оно взялось, я не знаю. Что из себя представляет – тоже.
У него нет ощутимой поверхности, и тем не менее оно натянуто надо мной так плотно и так близко, словно пленка. Я прямо под ней, она давит, как крышка гроба. Ужасно хочется пить.
Не хватает воздуха!Я дышу, я понимаю это, осознаю. Воздух входит в меня и снова выходит, но его недостает. Постоянно недостает.
А потом я вижу их!
По ту сторону стекла.
Тени.
Они превращаются в женщин и мужчин в голубых или фиолетовых штанах и рубашках, они заняты чем-то непонятным.
– Эй, привет! Дайте пить, пожалуйста!
Никто не слышит меня.
– Эй! – кричу я. – Я тут! Пожалуйста.
Они на меня ни разу даже не взглянули.
Какой-то постоянно меняющийся ландшафт из людей и теней. На какие-то тревожные краткие мгновения картинка становится более четкой, и я вижу люминесцентные трубки, стены, какие-то приборы. Ни намека на ясный дневной свет, ни намека на темноту декабрьской ночи.
Кто-то двигает мои руки и ноги. По крайней мере, мне так кажется, что это мои руки и ноги. Я вижу собственную руку, узнаю ее по разноцветному браслетику на запястье, по нему и узнаю. Пытаюсь пошевелить указательным пальцем.
Не удается. Я не чувствую своего тела. Будто я весь лишь из воды и тьмы, а где-то сверху плывут по кругу мои мысли.
И все же я чувствую воздух. Электрический запах приборов, дым в волосах женщин и мужчин. Я могу ощутить потрескивание мыслей. Мне кажется, будто я немой остров, вокруг которого – море чужих мыслей.
Чужие мысли, они доносятся до меня, как чье-то бормотание. Они исходят от людей, склонившихся надо мной.
Не понимаю, зачем это все, бессмыслица какая-то…
Сегодня вечером я мог бы просто остаться здесь.
И сегодня она не смотрит на меня, я этого просто не выдержу.
А если вместо овощей сделать просто салат? Да, салат, в нем мало калорий, или все-таки шоколад?
Я слишком много работаю, нужно завязывать.
Резкая боль вдруг пронзает меня изнутри, все тело, задевает сердце, сжигает меня, сжигает, сжигает.
Мне хочется кричать от боли. Не чувствую тела, нет чувств – и все же это рвется и рвется, и сквозь стекло не пробиться.
Это сон, точно, сон, и скоро я проснусь.
Проснуться. Нужно просто проснуться.
И тут до меня вдруг доносится знакомый аромат. Пахнет теплым летним вечером на бретонском побережье. Жасмин, галеты, соль, карамель.
Любимая!
На мгновение боль стихает.
Сейчас я проснусь, и Эдди будет рядом.
Любимая. Эдди, Эдди, Эдди.
Во мне такая любовь, и ей вдогонку – невыносимая тоска, переходящая в глубокую печаль утраты и ужасное чувство стыда.
Когда-то я был с ней.
Когда-то я был в самом начале жизни.
Когда-то я был бессмертным.
Теперь я мертв или почти мертв.
Я не сплю.
О нет. Не сплю. Я почти умер, вот что со мной!
Вот она, действительность.
Действительность ли?
Страх потрескивает.
Усталость гудит, как ленивый шмель.
Тревога мигает, как люминесцентная трубка.
Что это?
Где я?
В кровати? Она стоит где-то в том мире, из которого я мало-помалу исчезаю, лишенный рук, ног, тела, голоса. Люди по ту сторону стекла не обращают на меня внимания, даже когда я кричу. Ничего бы не изменилось, если б я стал невидимкой.