Коронованный наемник

Король более не упоминал о своем подарке, но тот короткий разговор навсегда сохранился в памяти Леголаса. Он не расставался с подвеской никогда, никому не показывал ее, но и в Мории, и в зловещих ущельях Мертвых, и в кровавой мясорубке недавней войны, крохотный кусочек мифрила, разогретый теплом тела, прочно связывал Леголаса с тем дорогим ему днем.

И вот сейчас этот сияющий символ отцовской любви равнодушно серебрился в уродливой руке, обжигая когтистые пальцы пронизывающим враждебным холодом. Не веря своим ощущениям, лихолесец сидел на полу, сжав амулет обеими ладонями, а тот яростно впивался в руки хозяина ледяной ненавистью, словно требуя освободить его из недостойных оков.

Леголас медленно встал на ноги, все так же сжимая подвеску. Распрямился, прислушиваясь к себе. Он был совсем другим. Слабость и боль последних дней покинули его. Тело наполняла бурлящая, ретивая энергия, мышцы налились прежней силой, голова была ясна. Сердце застучало быстрее – откуда эта позабытая легкость? Неужели, ужасный недуг сам отступает от него? Но отчего же руки все так же омерзительны? Бережно положив амулет на камин, Леголас зажег свечи. Взял шандал со стола и шагнул к стоящим в углу доспехам, по расхожей традиции украшавшим покои для именитых гостей. Его снова пробрала дрожь, как в тот миг, когда Эрвиг протягивал ему серебряный поднос. Но от себя не было смысла прятаться… Подойдя вплотную к доспехам, Леголас поднес шандал к своему лицу и посмотрелся в начищенный нагрудник кирасы…

Помоги Эру тем, кто в этакую ночь стоит на часах! Сукно плаща поскрипывает, словно береста, осыпая с плеч снежные наметы, ноги окоченели в сапогах, латы обратились ледяными оковами, а небо над головой кажется стылым луженым подносом.

Алебардщики давно плюнули на бравый вид и пританцовывали у ворот, протаптывая в снегу причудливые узоры. Тон-Гарт замер в том особом безмолвии, когда всякая живая душа забивается в свой угол и алчно сберегает каждую кроху тепла. Дым из печных труб зыбкими колоннами подпирал небесный свод, истыканный мерцающими звездами, словно мириадами колючих льдинок.

– Ма-ть чес-тна-я… Хо-ло-дно…то…как… Сей-час… хотьть… к ба-лр-лрогу в… па…сть… – часовой мерно подскакивал то на одной, то на другой ноге, бубня в заиндевевшие усы. Его собрат, будто сова, нахохлился у самых столбов, а потому оба не сразу заметили бесшумно вынырнувшую из переулка тень. Плясун оступился и едва не упал, вовремя опершись на древко алебарды. Но тень приблизилась к солдатам и приветственно подняла ладонь в черной перчатке:

– Доброй ночи, рыцари, – донесся приветливый голос из-под капюшона щегольского плаща, и часовые вытянулись в струну.

– Здравы будьте, ваше высочество, – гаркнули в один голос алебардщики, так же слаженно подумав, за каким это Морготом лихолесского принца понесло на ночь глядя на мороз. Но часовые не успели даже обеспокоиться, не по их ли душу пожаловал иноземный военачальник, когда Леголас спокойно кивнул на ворота:

– Благоволите отпереть мне, господа.

На секунду воцарилось молчание, но старший из алебардщиков, служака тертый и не робкого десятка, тут же отдал честь и отчеканил:

– Дозвольте доложить, милорд, превельми опасное время для пешего вояжа. Не прикажете ли подать коня и сопровождать ваше высочество?

Но эльф мягко покачал головой, и усмешка облачком пара выскользнула из тени, скрывающей лицо:

– Благодарю за истовую службу, рыцарь. Меня ждет отряд в четырех фарлонгах от стен столицы, коня мне также привели.

Алебардщик снова вытянулся

– Рад служить вашему высочеству. Доброго вам пути.

– Благодарю, – так же невозмутимо ответил принц.

Солдаты с трудом отперли могучие засовы, тяжко заскрежетавшие замерзшим нутром, с грохотом опустился мост, эльф кивнул второй паре часовых, стремительно скользнул в открывшиеся наружные ворота и быстрым шагом исчез в ночи.

– Что за чудаки эти Дивные, – вновь запирая засовы, крякнул старый алебардщик, – охота им в такую стужу куда-то нестись, очертя голову…

– Господам виднее, – отрезал второй солдат, доставая что-то из-под плаща, – чем мерзнуть зазря, давай партийку в кости, что ль, сыграем…

…Просека синеватой стрелой уходила в темный коридор стволов, кажущийся сейчас бесконечным, словно памятные Леголасу лабиринты гномьих пещер. Только в этой снежной тиши его никто не ждал… Там не было ни отряда, ни коня. Там не было даже свежих следов. Под сапогами поскрипывал снег, плащ прометал широкий след намокшими полами. Он молча шел во тьму, стиснув зубы. Сейчас ни о чем нельзя было думать. Любая мысль, любая попытка разобрать рябящую мозаику своего настоящего грозила… он не знал, чем она грозила. Знал лишь, что сейчас, как никогда, он узнает, сколько душевных сил и самообладания ему отсыпала природа. И кто мог сказать, достанет ли ему этой меры. А потому неразумно было расходовать их понапрасну, напоминая себе, что теперь он… никто. Он не был орком, о нет, он гнал от себя само это слово… Но и эльфом он более не был. Кем же он был?

Амулет, подаренный отцом, отверг его. Леголас сам чувствовал, как мифрил с начертанным на нем именем Лучезарной, язвит его ладонь, пытаясь вырваться из плена. Орки никогда не снимали с убитых эльфов талисманы веры, любви и памяти, из каких бы редкостных драгоценностей они ни были б изготовлены. Напитанные душевной силой Квенди, украшения не давались в орочьи руки. И вот теперь его собственный талисман избегал его.

Верный гнедой, до последнего пытавшийся сохранить преданность хозяину, более не мог выносить его прикосновений. Этой ночью конь не дал Леголасу даже войти в стойло. Хрипящий от страха скакун взметнулся на дыбы, лишь увидев протянутую хозяином руку, и Леголасу пришлось отступить, чтоб конь не раздробил ему голову, как сделал это с его врагом в ту страшную ночь у хижины Эрвига.

Но всего хуже было другое. Леголас мог снести все эти беды, пока сам оставался верен себе и знал, кто он такой. Но, долго и неотрывно глядя на свое отражение в начищенной кирасе, он решил, что бездействие лишь надломит его. А значит, лишь дождаться бы рассвета – и в путь, к развалинам знахарского дома, на поиски таинственной фляги… И тут же ощутил, что вовсе не хочет рассвета. Ночь влекла его в дорогу, прямо сейчас, не откладывая. И тьма, смолой облепившая окна, неожиданно показалась уютной и понятной, словно по-прежнему свисавший с постели меховой плед.

Он не стал противиться этому чувству, он устал день за днем противиться самому себе. Он лишь собрал оружие, укрыл капюшоном лицо и вышел из замка. Все кругом было чужим. Эти накрепко запертые двери, наглухо захлопнутые ставни, будто весь мир отгородился от эльфа прочными засовами, недвусмысленно напоминая ему, что он более не принадлежит к этому миру. И это безликое, ревностное отторжение всколыхнуло в Леголасе глухую, едкую злобу, забродившую в душе, как скисшее вино, набухающее пузырящейся пеной. Ну и Моргот с вами… Бойтесь меня, отталкивайте меня… Мне не было нужды в вашей любви прежде – так к чему она мне сейчас? У меня есть свой народ, что никогда не отвергнет меня, никогда не оттолкнет…

Шаги сами собой замедлились, и принц остановился, словно скованный холодом. А какой, собственно, народ у него есть? Быть может, он чужой теперь эльфам, если даже отцов подарок, твердый кусок драгоценного металла, умеет ненавидеть его? Но разве оркам он стал теперь своим? Коротко зарычав, Леголас рванул ворот камзола. Нужно было остановиться. Этот позорный, отвратительный недуг изуродовал не лишь его тело, но и разум. Какого Моргота ему становиться оркам «своим»? Да, он стал безобразен, да, тьма теперь ближе ему, чем солнечный свет, но это лишь болезнь тела…Внутри он остался тем же, кем был. Он остался эльфом. Пусть сейчас не время являться в Лихолесье, так как любой королевский отпрыск, сраженный дурной хворью, не должен представать перед глазами подданных. Пусть… Но у него есть его отряд. Эти несгибаемые, непогрешимые пятьдесят лихолесцев, что всегда шли за ним, не оглядываясь. Разве Сарн отвернулся от него? Разве отказался пожать изувеченную руку? Прочь вздорные сомнения. У него есть сейчас цель, и он пойдет к ней пешком, если уж конь ему больше не помощник…