Коронованный наемник

– Защитники форта. Друзья. Я очень виноват перед всеми вами. Я доверился обманчивому затишью, что царило здесь в последнее время, и покинул свой пост именно тогда, когда был всего нужнее здесь. Вы с честью выполнили свой долг… увы, о себе я того же сказать не могу. Я могу лишь поблагодарить всех вас за храбрость и стойкость и попросить у вас прощения.

Договаривая эти слова, Сарн вдруг наткнулся на смятенный взгляд голубых глаз и, поколебавшись, приложил руку к груди:

– Рималл. Я был несправедлив к тебе. Ты был здесь тогда, когда меня здесь не было, и выполнил то, что должен был выполнить я. Благодарю тебя, брат.

Но Рималл в ответ на эти искренние слова отчего-то потупился, сжав челюсти, и отступил в толпу. А вперед, тяжело припадая на правую ногу, вышел Ледон. Взъерошил жесткие седые кудри, словно привлекая внимание к значимости своих слов, и обратился к Сарну:

– Я так складно да звучно, как вы, Дивные, говорить не умею. Но скажу правду, пусть все мои земляки мне свидетелями будут. Не того ты коришь, командир Сарн, да не того благодаришь. Мы-то знаем, почто вас князь наш из Лихолесья призвал. Да только не нанимались вы до скончания веков здесь сидеть, да нас, неумех, защищать. Грош нам цена, Сарн, покуда мы за спины ваши прячемся. Только того бы нам вовек не понять, кабы ты здесь был, да нас собой да своими дружинниками от орочьих стрел прикрывал. А только не было тебя в форте. А Рималл – я того, не обидеть хочу, истинную правду говорю, костоправ! – в командиры негож.

Обернувшись, сапожник поискал взглядом Рималла, но не нашел и сумрачно покачал головой:

– Не хотел оскорбить, матерью покойной клянусь. Не всем со знаменами во главе полков стоять, да то ж не срам! Кабы не Рималл – втрое мертвяков бы у стены валялось, не иначе. Целитель он. Настоящий, руки Вардой поцелованы. И не нужно ему в полководцы, своя у него сила. А потому самим нам, Сарн, пришлось наставления твои вспоминать. И, поди ж, вспомнили. Ты на Штарка глянь – накануне боя, что лист на ветру, трясся. А ты б на него поглядел, когда он из лука орков молотил – залюбовался бы. Так что, друг, спасибо тебе за науку. И впредь помни – надобно форт оставить, так оставляй смело. Пора нам на своих ногах стоять.

Сарн ничего не ответил ирин-таурцу. Он только крепко пожал ему руку, склоняя голову, словно принимая предложенное ему соглашение.

Десятнику хотелось поговорить с Рималлом, перед которым он все равно ощущал неловкость, но целитель уклонялся от любых разговоров, исчезая, словно тень, стоило Сарну появиться неподалеку. Однако тревожиться об этом десятнику было некогда, а потому выяснение отношений с Рималлом пришлось отложить. Сарна и без этого одолевал целый сонм забот. Погребение отложили до завтра, но раненным сегодня нужны были перевязки, корпия и еда. Нужно было осмотреть разрушенные дома – до сих пор неизвестно было, какое добро могло остаться под руинами.

Несчастье Леголаса гвоздем сидело в сердце, требуя действий. Каких? Этого Сарн пока не знал, а потому в ближайшем будущем это предстояло обдумать. Но сейчас имелись и более животрепещущие задачи. Десятник с нетерпением ждал прибытия гарнизона второго форта, гоня от себя мысль, что за прошедшие часы уже можно было покрыть несколько лиг меж двух укреплений. Хотя, конечно, у защитников форта Зеленой Пасти на руках должно было быть немало раненных. Но это разъяснится. Как насчет прочих вопросов?

Сегодняшний день обрушил на Сарна поток новостей, повергавших его в ошеломление. Почему, услышав о капитуляции второго форта, командир орочьей банды немедленно снял осаду, причем сделал это, словно выполняя заранее отданный приказ? Почему, говоря о беглецах из сожженной цитадели, он говорил об их приходе в форт у скал? Неужели отряд пресловутого Турга запросто дал гарнизону уйти? Но самым жгучим оставался третий вопрос, и вопрос этот не давал Сарну отдыха. Тугхаш… Таинственный Тугхаш, вот так запросто посвящаемый в планы орочьих командиров. Гонец, вхожий на поля боев, словно в собственную кухню. Стрелок, целившийся сегодня в Леголаса, при этом, не желая его убивать. Это был он. Сарну лишь стоило услышать его голос, пусть и заглушаемый грохотом боя. И хуже всего, всего невероятней было другое. В этот раз Сарн его узнал …

====== Глава 19. Гнедой и серый ======

Судорога скрутила тело, и Леголас мучительно изогнулся на полу, ударяясь затылком о холодные плиты. Раз… два… Новая судорога впилась в плоть жесткими пальцами, выворачивая, коверкая, выламывая каждый сустав. Эльф захрипел, бессознательно царапая щербатые кромки плит и обламывая когти. И снова…

Он уже не боролся с болью. Он не помнил, когда она настигла его. Мир отодвинулся куда-то за грань, откуда доносились голоса караульных, шаги и чей-то смех. Но его не было в этом обычном, суетливом мире. Он покачивался над пропастью, подвешенный на крюках этой беспощадной муки, как-то странно, отдельно от нее ощущая лишь затылок, ноющий от ударов об пол, да вкус крови во рту. Его никто не звал. Даже Хельга покинула его, распростертого на полу у окна, корчащегося от боли, отрывисто вдыхающего холодный воздух зимнего дня, что лился в полураскрытые ставни. Прежде он ждал облегчения своих мук. Он молился Лучезарной Элберет, он проклинал Хельгу. Но сейчас молитвы сами канули куда-то в бездну истязаемого разума, никаких желаний не осталось в выжженной страданиями душе, только одна мысль, сжавшись в комок, пряталась в уголке рассудка: он не хотел умирать. Только не так, не сейчас, не здесь…

А силы все быстрее покидали его, наливая тяжестью тело. Мышцы цепенели, кровь замедляла свой бег. Леголас разомкнул искусанные губы, медленно переводя дыхание. Ну вот… Он и прежде понимал, что это не будет длиться вечно. Боль уйдет, как уходила и прежде. Уйдет, оставляя за собой обессиленную, разбитую оболочку. Каждый мускул до отказа напитывается усталостью, как оброненная в грязь перчатка набухает водой. И каменные плиты пола кажутся мягкими, покорно принимая вес тела. Все…

Голова наполнилась мягким шелестом, словно осиновая роща, плещущая на ветру шелком первой листвы, потемнело в глазах. Спать… Спать, не вставая с холодных плит. Спать, упиваясь этой свинцовой тяжестью и отсутствием боли…

Жить. Он хочет жить, а не спать… Эта хилая мыслишка, та самая, последняя в глубинах гибнущего рассудка, неожиданно всплыла на поверхность, словно сорвавшись с якоря. Сон обещал отдых, но Леголас вдруг отчетливо понял, что, сомкнув сейчас глаза, уже не проснется. Нет, спать он не будет.

И с этой мыслью боль вернулась, словно жаждала наказать дерзкого, что набрался окаянства отвергнуть ее попытку примирения. Она вцепилась в горло, вгрызлась в каждый фибр, разрывая на части, лютуя, неистовствуя, как оголодавший с зимней спячки медведь. Эльф не мог уже хрипеть, он в агонии бился на полу, оставляя на камне влажные следы пота и крови, раздирая рукава об уголки плит. И пришел момент, когда Леголас осознал, что не выдержит больше, когда все тело словно готово было разлететься по полу россыпью пылающих углей. И в этот отчаянный миг боль прекратилась. Она ушла, не угасая, просто исчезла, как задутое порывом ветра пламя свечи. Эльф едва ли осознал это. Он провалился в забытье, не успев понять, что его страдания закончены.

Он недвижно лежал на полу. Часы шли, а он все не двигался, словно и вправду забыв вернуться от последнего порога. Но вот сгустились вечерние тени. Комната налилась сумерками, не освещенная ни очагом, ни свечами, и спящий эльф, наконец, глубоко и спокойно вздохнул, расправляя плечи, и открыл глаза.

Все было по-прежнему. На высоком потолке лежал зыбкий, полуразмытый контур оконного переплета, прорисованный взошедшей луной. Плед, свешивающийся с широкой кровати, казался в полутьме спящим животным. Где-то недалеко в ночи перекликнулись часовые. Ставень привычно скрипнул, потревоженный порывом ветра.

Но все отчего-то было иначе. Леголас чувствовал, что что-то изменилось. Зола в камине до странности резко и пряно пахла горелым деревом, темнота комнаты была удивительно уютна, и лихолесец ощутил, как душу наполняет покой. Он приподнялся на локте и вздрогнул: грудь обожгло пробирающе-неприятное прикосновение. Что это? Принц рванул воротник туники, пошарил под ним, и пальцы тоже ощутили раздражающее покалывание. На шнуре, охватывающем шею, висела изящная мифриловая подвеска с несколькими строками молитвы Элберет, украшенная крохотным изумрудом чистейшего оттенка. Амулет, несколько лет назад подаренный отцом. Леголас очень дорожил этой скромной вещицей. Король всегда был суховат и резок с сыном, хоть принц и не сомневался в отцовской привязанности. Но в тот день Леголас, пришедший к отцу на зов и готовый внимать очередному перечислению своих грехов и несовершенств, был удивлен. Трандуил не метал громов и молний, не сверкал величественно глазами. Несколько минут потолковав о каких-то несущественных материях, он подошел к сыну и вложил ему в ладонь этот амулет. Не слушая благодарностей, рассеянно потрепал принца по волосам и негромко сказал: «Храни тебя Лучезарная, дитя мое. Я не умею быть добрым отцом, увы мне. Но пусть этот пустяк напоминает тебе, что ты – единственная моя отрада и утешение в любых несчастиях».