Красноармеец Горшечников

– Не замай!
– казачка вскинула коромысло на крутое плечо.
– Двину промеж глаз - не поднимешься.

– Кипяток!
– сказал Храпов уважительно.

– Сурова наша Олёна, - смеялись бабы.
– Ты, солдат, её бойся - она есаула косой удавила.

– Правда, что ли?
– удивился Гарька.

– Вот те крест! Тут деникинцы стояли… чи дроздовцы. К Олёне в хату есаула на постой визначили. Батька у неё на германской погиб, брат у Махна сгинул, одна девка осталась. Есаул и польстился, руки распустил. Олёна не стерпела, хватила его кулаком по лбу - мужик здоровый, а ноги подкосились. Тут она косу-то ему вокруг шеи захлестнула и задавила. Потом - в окошко, и на дальний хутор к куму побежала.

Красноармейцы ахали, удивлялись. Олёна сжала губы и выплыла из толпы, раздвигая народ мокрым ведром.

– Хороша девка!
– вздохнул Храпов.
– Я бы и женился… Умучился ведь невесту искать - до чего народ кругом мелкий, будто от мышей родятся!

К ночи совсем похолодало, глиняный кисель на дороге схватился и зазвенел ледком. По Млечному Пути ползли облака, как подводы, груженые солью; сыпались наземь редкие снежинки.

Отряд Севера разместился в трёх хатах, стоявших рядом - верно, когда-то рядом со старой поставили ещё две для отделившихся сыновей.

В большую набилось с десяток красноармейцев. Хозяйка, неприветливая старуха, заворчала и уползла за перегородку, кинув незваных гостей на двух небольших хлопцев. Ребятишки, держась за руки, робко, как суслики, подошли к Гарьке. Горшечников достал из кармана вывалянный в махорке кусок рафинада:

– Поделите сами.

Старший раскусил рафинадину голодными белыми зубами, кусок побольше отдал брату.

– Эх, мелкота, - вздохнул Хмуров.
– Как там мои-то? Нате вот хлеба, что ли. Тебя как звать?
– спросил он старшего.

– Колька Кривой, - хлопчик не мог отвести взгляда от располовиненной краюхи.
– А это братишка мой, Дениска. А там - бабка наша. Только она нам не родная.

– Как это?

– А мы потерялись, - объяснил Колька.
– У нас батьки не было, а матка с одним матросом ушла, а он у батька Безносого в отряде. Батько побёг куда-то, мы по дороге и потерялись. Вот, пришли к бабке Ганне и стали жить.

– Ну, ешьте, мальцы.

Колька напихал полный рот хлеба и, выпучив глаза, принялся жевать.

– Что ж вы батька искать не стали?
– спросил Гарька.

– Мы стали. Гуторили, он на хуторе Глухом. Мы туда пошли. Там нам говорят: не-ет, он подальше, в сторону кладбища. Мы пошли, а дошли ночью, а там вдоль дороги - бойцы Безносого с косами стоят... и тишина! Мы и побегли обратно. Чтоб с собой не утащили.

Колькины глаза испуганно завертелись.

– Телок ты, - сказал Гарька с сочувствием.

Георгине отвели закуток в маленькой хатке, где устроились комиссар с помополитом и Угрюмцевым. Горшечников заглянул проведать подругу.

Комиссар с Угрюмцевым как раз пристроились к полынной настойке. Угрюмцев хватил разом полстакана и теперь отдыхивался, приоткрыв рот, как разморённый пёс. Лютиков от спиртного отказался.

– Холодно, - намекнул Гарька, выразительно поглядывая на бутылку.

– Обойдёшься, - отрезал Север.
– Ступай к Георгине, она тебе молока нальёт… гимназист.

Обиженный Горшечников ушёл на двор. Расстреноженные лошади дремали стоя, уткнувшись в торбы с овсом. Возле телег пылали костры, пахло кулешом и печёным хлебом. Хрипло визжала гармошка, плясал карнаухий Жорка Улизин, из-под подковок рассыпались искры:

– Офицерик-офицер,

Погон беленький,

Утекай с Новороссийска,

Пока целенький!

Ромка, подбоченившись, глядел на брата.

Храпов изредка подбрасывал щепки в огонь, косил круглым бычьим глазом - рядом, чинно сложив руки на коленях, сидела красавица Олёна. Хмуров, сворачивая «козью ножку», поглядывал на них с усмешкой.

Гарьке плясать не хотелось. Он сел поближе к костру и достал «Манифест коммунистической партии».

– Всё читаешь, - Улизин плюхнулся около.
– Про любовь или как?

– Про любовь пусть мещане читают, - отозвался Гарька с пренебрежением.

Ромка взял у него книжку и, близко поднеся её к конопатому носу, прочёл с запинкой:

– «Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские».

От соседних костров подтянулись красноармейцы, стали слушать.

– Что за Метерник?
– удивился Храпов.
– Не слыхал про такого.

– Он уже умер, - сказал Гарька.
– Канцлер австрийский, лютый реакционер.

– Для чего же его в «Манифесте» поминают?

– Так «Манифест» когда написан! Семьдесят с лишком лет тому назад.

– Умён ты, вошь тебя заешь! Мне бы такую голову, - позавидовал Ромка.

– До Маркса ему, конечно, далеко, но в целом парень башковитый, - солидно подтвердил Хмуров.

– И мне бывает не всё понятно, - поскромничал Гарька.
– Вот «Капитал», к примеру: иной раз мозги плавятся, до того трудно. Хотя главное даже самый тёмный крестьянин разберёт, тут образования не надо: жили народы во мраке и убожестве, гнули спину на эксплуататоров, робели перед служителями культа… теперь всё будет иначе.

– Душу человеческую вам не переделать, - сказала Олёна.
– Человек человеку бес, так оно до Судного дня и останется.

– Бесов немного, - не согласился Храпов.
– Юркие они, вот и кажется, будто повсюду. Все мы люди-человеки, когда плохие, когда хорошие, а иные, особливо женского полу - так и вовсе ангелы.

Гарьке такое возражение показалось глубоко ненаучным, но Олёна осталась им довольна и даже улыбнулась.

– Уж ангелы… От Марфы мы, не от Марии. Наше дело обыкновенное: детей растить и мужиков кормить.

– При Советах эти старорежимные различия забудутся, - пообещал Гарька.
– Все будут равны.

– А кормить тебя кто будет?
– засмеялась Олёна.

– Ну… столовые будут специальные. Не знаю. Советская власть об этом позаботится.

– То-то и гляжу - разнесло тебя на красноармейских харчах, - казачка блеснула белыми, как намытыми, зубами.
– Экий сочень! За оглоблю спрячешься, и не сыскать.

Последнее слово потонуло в хохоте.

– Верно ли говорим, товарищ начпоарм?
– окликнули Угрюмцева, облокотившегося о перила крылечка. Тот вынул изо рта самокрутку, бережно притушил её. Начал говорить не спеша, словно пробуя слова на вкус.