Кровь в его жилах

Накатила невыносимая, прижимающая к земле волна долга — то, что она терпеть не могла, потому что никогда не умела находить оптимальный вариант. Она искала из-за кромешника идеальный, а таких в политике не бывает.

— Я уже отдала свою жизнь так, как хотела, и кому хотела. Справятся дальше без меня.

— Света…

— Я не Света. Я Лиза.

Угрюмый голос где-то над черной водой Балтики поправил её:

— Светлана!

— Лиза! — обиженно возразила она. Рыжий кромешник, которого не хотелось помнить, которого хотелось стереть, наотмашь ударил её словами:

— А как же твой Сашка?

Она прикусила губу, вспоминая, что она взрослая, что она Светлана, что она все еще великая княжна, пусть и официально мертвая.

— А вот это запрещенный удар. Он влюблен, он женится, заведет детей… И что с того, что первенец не его?

Лапшина вообще не человеческое дитя носит — резанула болью странная мысль.

— Светлана…

— Ничего не говори!

— Я молчу, если ты не заметила. — Его губы, действительно, не шевелились.

— Вот и молчи.

Она снова стала беззаботным ребенком, у которого впереди жаркое лето на берегу самого теплого моря.

— Молчи.

Чтобы не слышать его, она даже глаза закрыла. Только все равно слышала далеко стон:

— Светлана…

Подумалось, что кто поможет Сашке найти убийцу девушки в лесу? Кто поможет найти создавшего ловушку со светочем? И на кого вообще была рассчитана эта ловушка?

— Да чтоб тебя, глупая свиристелка… — выругалась она сама на себя и шагнула прочь от жаркого полдня, пыли и аромата трав, мальчишки в коротких шортах и матроске, отца. Двух отцов. Ненастоящего, который научил радоваться каждой мелочи жизни, и настоящего, который только и сумел привить постоянное сомнение в выборе.

В нос ударил едкий больничный запах — хлор, карболка, что-то еще. Хлороформ. Его она опознала слишком поздно, когда уже было не отстраниться в сторону.

Потом были редкие вспышки света.

Кажется, её раздевали.

Кажется, что-то воткнули в жилы, причиняя дикую боль.

Кажется, её мыли чем-то одуряюще холодным, заставляя дрожать.

Кажется, её накрывали простыней, совсем ничего не скрывающей.

Кажется, она слышала над собой три знакомых голоса. Авдеев. Мишка. И почему-то Сашка. Вот же холера! Точнее, какой позор…

— Ты точно выдержишь? — голос Михаила звенел от напряжения, Сашин, наоборот, был ледяным и отрешенным:

— Не стоит волноваться за мои силы — тьмы будет столько, сколько потребуется до конца операции.

— Ты не выгоришь? — продолжил напирать Мишка. Светлана замерла, прислушиваясь. Ей был важен ответ. Если Сашка выгорит, то он перестанет быть магом. Если Сашка выгорит, то она умрет на операции — сгорит вместе со светочем. Если Сашка выгорит, то станет человеком — со временем в нем сгорит все нечистое… Только он не помнит об этом. Это секрет, который сейчас знает только она, её отец и Матвей. И половина Уземонки, слышавшая пророчество Матвея.

Александр твердо сказал:

— Михаил, не отвлекайся! Твоя задача стабилизировать и удалить светоч. Гордей Иванович…

— Я готов, не извольте беспокоиться.

Надо же, какие они вежливые со статским советником… А он, между прочим, так и не ответил: выгорит или нет.

На лицо снова что-то легло, и она улизнула в темноту, где не было ни Митеньки, ни рыжего кромешника, ни стона «Светлана!» — там вообще ничего не было.

Потом…

Потом был свет, хлопки по лицу, «Светлана Алексеевна, откройте глаза!», только открывать их она не хотела. Ей в темноте привычнее и легче.

Мурчание.

Боль.

Льющийся в горло противный, жирный, несоленый бульон.

Снова дно Балтики, где тихо, покойно и снятся сны. О береге, на который набегают ласковые волны, о подкрадывающемся к самой воде хвойном лесе, об огромном хороводе в первую майскую ночь, который водят одетые в белые рубашки девушки со слишком бледными лицами. Лиза… Тогда еще Лиза долго пряталась за шершавым, золотистым стволом сосны в попытке разглядеть лица русалок. Она надеялась, что никого не узнает из танцующих. Она боялась, что встретит среди них своих сестер.

Боль. Заглушающее её надрывное мурлыканье.

Чьи-то пальцы, гладящие её запястье, но мир снов был привлекательнее. В нем можно было прятаться от самой себя, от долга, от поисков семьи. Ведь у неё еще остались младшие сестры, о судьбе которых она ничего не знала. Близняшки Елена и Анна. Им сейчас должно быть по семнадцать лет. Еще год, и они вступят в борьбу за корону. И кого из них двоих назовут цесаревной? Они же одинаковые — не отличить… Соврать Елене, что она старшая Анна, ничего не стоит.

Снова боль. Уколы. Мурлыканье.

Шершавые губы, целующие каждый палец на руке. Это заставило прийти в себя и дать пощечину нахалу! Сил хватило только чуть дернуть пальцами. Даже глаза не открылись. И снова сон.

С огненными брызгами до небес в черную гладь озера врезалось огромное, но изящное змеиное тело, тут же теряя крылья и уходя на дно. Огненным коромыслом оно снова вырвалось из озера, летя прочь на поиски новой жертвы, и только звезды дрожали на небосклоне, когда змей летел мимо них, опаляя своим жаром.

Мурлыканье.

Теплый, медовый сбитень с горечью зверобоя, кислинкой клюквы и сладким шиповником. Больше ничем Сашка не выдавал свое присутствие. Или то Агриппина Сергеевна была?

Но пока во снах все же легче.

Бесконечное, надоедающее мурлыканье. Светлане даже жаль стало Баюшу. Неужели Мишка не мог её забрать к себе? Ей тут совсем не место, она же баюн, а лечить сейчас не может, не выдавая себя. Он совсем непробиваемо толстокожий, что ли?

Часы тянулись одинаково. Час за часом. Минута за минутой.

Боль. Мурчание. Надоевший бульон. Наглые руки, ухаживающие за телом. Чьи-то слова. Чьи-то шаги. Чье-то мешающее уходить в темноту дыхание. Аромат роз. Ими пропиталось все: от самой Светланы до больничного белья. Хотелось горечи астр, но им тут делать нечего. Сашка не знает, что она их любит, а Мишке невместно такое дарить. И в голове уже зуделись мысли о расследовании. Того же дедушку лешего никто, кроме неё, не решится допросить: Мишка, потому что не помнит о дедушке, Сашка, потому что кромешник и призван уничтожать нечисть. Пора. Хватит прятаться.