Кукловод: Реквием по Потрошителю

Вместо спящего лица перед глазами Итачи всплыло покрытое флером дымки воспоминание о тщедушной студентке, окликнувшей его на улице рядом с участком.

— Вы Учиха Итачи? Детектив, расследовавший дело Потрошителя? Не могли бы вы дать мне интервью для моей научной работы.

Почему она обратилась именно к нему? Целенаправленно, будто знала о нем уже не понаслышке.

Наблюдая за движущимися глазными яблоками, скрытыми под веками, Итачи наклонился и подхватил лежащую рядом на сидении сумку Рей. Не сводя с неё глаз, он как можно тише повел собачку замка, открывая пасть сумки, и достал мобильный телефон. Подхватив свой мобильник, детектив удалился в тамбур, облокотившись о выступ автоматических дверей.

Учиха беспардонно залез в телефонную книжку Рей, прокручивая все известные и незнакомые ему контакты. Большинство из них были подписаны, как «Пицца», «Суши», «Маникюр», имен практически не было. Мелькнуло и его «Детектив Учиха». Люди без имен, будто не занимающие в её жизни никакого места, кроме ассоциаций. Но больше его удивило то, что в книжке мелькнули два контакта: «Папа» и «Отец». Зачем создавать два контакта на одного человека, когда можно просто внести два номера? Может, ей так удобно? Но годами выработанное чутье говорило об обратном. «Папа, отец» — часто всплывающие в её рассказах имена нарицательные, совсем как два разных персонажа. Она даже говорила о них разным тоном, видимо, сама не отдавая себе отчета. Набрав на своем мобильнике код для сокрытия номера, Итачи ввел номер «папы». Через несколько гудков ответил мягкий баритон, как будто немного уставший, с нотками мечтательности.

— Простите, это Акияма Джузо? — Итачи припомнил имя, вычитанное из личного дела.

— Да это я. А кто говорит?

— Соцопрос, — после этого Итачи сразу же сбросил, будто связь прервалась. После чего тут же набрал следующий номер «отца».

Гудки на этот раз задержались. Учиха уже готов был положить трубку, когда на том конце гудки оборвались, сменившись бархатным баритоном, обрамленным ни одним годом выкуренных сигарет, жестокий и грубый:

— Слушаю.

Итачи замер. Ладонь, сжимающая мобильный телефон, вспотела. Всего лишь мираж? Игра воображения? Ведь этот голос будто полоснул по сердцу — столько раз он его слышал… пять лет назад. Пять лет он не слышал его, но все еще помнил его высокомерие, что снова ударило по барабанным перепонкам нетерпеливыми нотами:

— Я слушаю.

Теперь Итачи был уверен, что ему не показалось. И не в силах проронить ни слова сбросил вызов, смотря в погасший экран мобильного. Он не знал, сколько так простоял в пустоте сомнений. Но пальцы как-то сами запорхали по сенсорному экрану, выйдя на пустую папку сообщений. Все подчищено, как предусмотрительно.

Проглотив ком горько-кислой правды, Итачи вернулся. Сел напротив Рей, вернув телефон в сумку, пристроил ту на место. И смотрел на девушку, уронившую голову на стенку возле окна, которую совсем не знал.

«Кто ты такая, Рейко?»

Его взгляд дрожал вместе с эфемерной вспышкой гнева, которую он подавил, сжав кулак, опершись пальцами о губы, пристроив локоть к окну, за которым мерцал неуловимый в скорости пейзаж.

Комментарий к Глава 8. «Паноптикум» Паноптикум* – собрание разнообразных необычайных предметов (например, восковых фигур), причудливых живых существ и т.п. В переносном смысле – что-либо напоминающее такое собрание.

Вы меня уже, наверное, и не ждали, а я вот свалилась на голову в начале недели. :D Тысячу извинений за задержку, в качестве компенсации глава вышла большой, и надеюсь, ожидания прошли не зря... Следующая глава выйдет быстро.

====== Глава 9. «Дым из ада» ======

Замкнувшаяся в себе боль без криков и слез смотрела по ту сторону отражения бесцветным мутным взглядом. Зеркало плакало вместо Рейко каплями бьющего душа. Теплая, как кровь, вода стекала по бледному холсту тела, и Рейко жмурилась, опираясь мокрыми ладонями о вспотевшее стекло над ванной.

Страх — всего лишь непереносимое неудовольствие. Так она внушала себе на протяжении не одного года. И это неудовольствие разбилось нечаянно опрокинутым хрусталем, стоило неведомому гостю пробраться в тот день в её номер.

Она задыхалась в душной атмосфере лжи. Собственной глупо сплетенной лжи. Рейко умерла, а ожил лживый змеиный клубок, что копошился, шуршал, шипел — мешал сомкнуть веки в темноте стен.

Она ненавидела это чувство и пыталась заглушить его в хаотичных ударах перемотанных кулаков, что бились о боксерскую грушу, качающуюся на скрипучей цепи. Удары, бесчисленные и бессмысленные, но гнева в них было столько, что Рейко казалось, будто бы она слышала, как скрипели невидимые челюсти, трещали кости под костяшками её пальцев.

Полотенце, замотанное на еще влажном после душа теле, едва не соскользнуло от удара ногой по нижней части груши.

Пустота. Её личная пустыня одиночества, песчинки которой до сих пор скрипели под ногами. Она потеряла все чувства, кроме ненависти. Эмоциональный импотент. Даже смерть сослуживца не вызвала ровным счетом ничего. Не её одиночество пустынно, а она сама, как и подобает мертвому человеку.

После очередного неудачного удара, что пролетел мимо боксерской груши, Акияма упала на колени, схватившись за ту. И стоило прикрыть глаза, как легкие наполнил затхлый кислый запах сырости. Холодный пар вышел вместе с выдохом изо рта. Страх змеями оплел её тело, не позволяя пошевелиться, опора в виде груши растворилась в руках, и Акияма упала на холодный промерзлый пол. Она до сих пор ощущала его вместо мягкой перины каждую ночь. Посмотрев в глаза страху, не всегда преодолеешь его. Ведь, открыв глаза, Рейко очутилась в клетке своего прошло из темных сжимающихся стен, вверху углов которых играли блики теней. Ветер шелестел на траве, что билась в подвальное оконце под самым потолком. Сколько раз Рейко, раздирая пальцы в кровь, пыталась вскарабкаться к нему, за что получала выговор от маэстро, который приходил в неистовство из-за того, что она портила материал. И Рейко специально наносила себе удары, билась о стены, чтобы оставить их синие поцелуи. Корябала кожу отросшими ногтями. И тихо ела, отжималась и приседала, чтобы мышцы в конец не атрофировались.

Тень травы, самоистязание, еда, зарядка и собственный голос в пении, чтобы не свихнуться, — её спутники в потерянном времени.

И он. Воплощение безумия, выжидающее известной лишь ему даты. Акияму никто не будет искать. С родителями она отношения не поддерживала больше года, близких друзей не так много, скорее, только товарищи, Мирико была почти что всем. Никто её не спасет.

Он приходил только чтобы принести еды, убрать судно. «Материал» он приводил в порядок, когда она была без сознания — вероятно, что-то подмешивал, чтобы пресечь попытки побега. Но иногда приходил и просто так. Поболтать. Это были самые невыносимые минуты. Акияма не знала, что хуже: тишина одиночества давящих стен или его присутствие и голос. Размеренный, меланхоличный, без намека на агрессию.

— Если ты и войдешь в историю, то не как гений, а как психопат, — Рейко не отдавала себе отчета, с хрипом произнося это — слишком долго она молчала.

Она вжалась в стену, когда художник вышел из тени двери, скрывающей пороки. Не спеша он присел на корточки, поднеся японский бумажный фонарь к её лицу. Свет резанул глаза подобно острому лезвию ножа, и Акияма отвернулась, но он заставил её пережить зрительный контакт снова, словно понимал, какую неимоверную боль это приносит.

— Когда-нибудь я добьюсь того, что мои работы вызовут, если не понимание, то настоящую истерию. Только представь, любой проходящий по галерее зевака, остановившись у картины, полностью погрузится в её мир, переживет весь фурор эмоций, она поглотит его и больше никогда не отпустит.

— Ты говоришь о Синдроме Стендаля*?

— Именно так. Энергия, вложенная в картину, её история пройдут через сетчатку глаз, в нейронах достигнув мозга, полностью парализовав нервную систему. Произведение искусства похитит его душу, запечатав в своей раме навсегда.

— Это отвратительно.

Отвратительно. Но не случилось ли с Рейко именно то, что и описывал Сасори, когда она увидела каллиграфическое послание. Строчки песни, которую она напевала, прибывая в заточении темно-серого ларца.