Лексикон света и тьмы

С 1881 по 1884 год, в годы твоего детства, в Российской империи произошло более двухсот еврейских погромов. А задолго до этого, в 1791 году, Екатерина Великая постановила, что российские евреи должны жить только в специально определённых областях империи, в черте оседлости. Это словосочетание произведено от латинского palus, что значит «кол» или, шире, «граница»; черта оседлости охватывала большие части современной Литвы, Белоруссии и Украины. Еврейское население обитало в штетлах, то есть местечках, это были небольшие посёлки или деревни; права евреев неуклонно урезали. Твои родители жили в местечке Паричи южнее Минска. Что мы знаем о страхе, в котором они жили на тесных и грязных улицах Паричей, застроенных развалюхами из камней и досок? Об их буднях, состоявших из работы в поле, на рынке, стирки и кипячения одежды? Когда кругом тянет печным дымом, лают собаки, поют песни. Поля, грязь и пот. Я не знаю. Сколько сотен тысяч евреев в конце концов сбежали из-за нападений и растущего насилия? По некоторым данным, около двух миллионов. Мориц Глотт отправился сначала в Вильнюс, где прошёл обучение на табачной фабрике, потом поехал учиться в Германии и Англии, наконец, оказался в Норвегии.

А ты сам? Двинулся ли ты на запад на повозке, запряжённой лошадью? Или на поезде? А может, пешком?

В одной из своих немногочисленных записок об истории семьи Гершон сообщает:

Поскольку мы, дети в семействе Комиссаров, росли, не имея, можно сказать, вообще никакого контакта ни с какой роднёй, ни дальней, ни ближней, само понятие родственников исчезло с нашего горизонта. Все наши отношения с бабушкой и дедушкой исчерпывались тем, что на наших глазах папа регулярно отправлял в Белоруссию письма в голубом конверте с надписью «авиа». Письма были на идише, а в конце папа всегда приписывал, что мы, дети, передаём привет. Потом папа перестал посылать письма, вероятно, бабушка умерла. Папа никогда не рассказывал нам о своих родителях, ни как живут, ни как себя чувствуют. […] Факт, что наши родители так мало интересовались своими корнями, определил и наш взгляд на старшие поколения. Мы не имели никакого горизонта, никак не представляли себе своих дедов-бабушек и то, как они жили. Самое разумное объяснение простое – пережитое прошлое слишком далеко отстояло от настоящего.

О чём ты решил не рассказывать своим детям? О внезапных нападениях погромщиков? Как толпа грабит всё подряд, оставляя по себе разбитые окна магазинов, избитых парней, изнасилованных женщин? Что знали ты и другие уехавшие о том, что положение в ваших родных местах становилось всё хуже и хуже, например о погроме в Ченстохове, где разъярённая толпа разнесла магазины, убила четырнадцать евреев и закидала камнями русских солдат, посланных пресечь смуту? Наверняка вам показалась простой и мирной жизнь в Тронхейме и Осло, где в районе Грюнерлёкка поселились многие ваши знакомые и друзья, вы собирались поболтать на скамейках на площади Улава Рюе, заводили магазины и другой бизнес, рожали детей, а тем временем ситуация в родных местечках с каждым годом ухудшалась. Возможно, новости об этом доходили до еврейских общин Осло и Тронхейма, вызывая страх и беспокойство: с девятьсот третьего по девятьсот шестой год по царской России прокатилась вторая волна погромов, в ходе которых были убиты, защищая себя и близких, несколько тысяч человек. Чем убиты? Ножами, лопатами, вилами?

Былая неприязнь никуда не делась, только занырнула неглубоко и ждёт своего часа, но изредка прорывается на поверхность, и тогда мы читаем в новостях, что в разных европейских странах травят в школах учеников-евреев или что в Осло обстреляли синагогу, в постройку которой прадеды моих детей вкладывали деньги и силы, участвовали в разработке её проекта, организации повседневной жизни, отмечали здесь все иудейские праздники. Оплачивали закупку мебели, жалованье работавших в синагоге, счета за отопление и содержание здания. И в Осло, и в Тронхейме члены Риккиной семьи были активными членами религиозной и вообще еврейской общины, в то время как другие старались как можно быстрее и полнее ассимилироваться с норвежцами.

Иногда я сам чувствую неловкость, сталкиваясь с предъявляемой еврейской идентичностью; мы вовсе не религиозные, но, когда дети собираются на день рождения и готовят в подарок открытки, сын почти всегда рисует звезду Давида, тушью или фломастерами, и я не понимаю, ни почему он так делает, ни откуда это в нём. Это тот самый страх, который Рикка, как она рассказывает, тоже испытывала в детстве. Потому что даже в миролюбивой Норвегии ты чувствуешь, что скрывается за фасадом.

Перечень погромов длинный, это история зверств, таких как в польской Едвабне в сорок первом году. Там раввинов заставили возглавить процессию из сорока примерно членов общины. Шествование завершилось тем, что всех их затолкали в сарай, убили и похоронили вместе с обломками разбитого памятника Ленину. Позже в тот же день в этот же сарай согнали от двухсот пятидесяти до трехсот человек, заперли их там и подожгли строение. Я не знаю, каково это – вдыхать настолько раскалённый воздух, что он обжигает лёгкие. Или держать обмякшее тело жены, или брата, или ребёнка, когда искры бешено взрываются кругом, сухая трава трещит и пыхает, а дерево горит и сжигает тебя заживо.

Или трагедия, которую многие историки считают прелюдией окончательного решения: массовые расстрелы в Бабьем Яре под Киевом в сорок первом году. Бабий Яр переводится как «бабья расщелина», но в слове нет того вульгарного звучания, которое появляется в норвежском, это просто описание ландшафта: здесь, на крутом берегу глубокого оврага, стояла сторожевая застава Киевского княжества, солдаты скучали, их подружки приходили сюда потешиться. Массовые убийства происходили 28–29 сентября сорок первого года. Нацисты заняли город всего несколько дней назад, и командование айнзацгруппы «С» пустило слух, что евреев поездом перевезут на Чёрное море, а оттуда отправят в Палестину. Затем всех евреев собрали и увели из города. Мальчик по имени Рубин Штейн, один из немногих выживших, позже рассказывал, что немцы останавливали колонну евреев пять раз, на пяти разных постах.

На первом посту у нас забрали все документы и бросили их в костёр. На втором посту забрали драгоценности, золотые кольца и вырвали золотые зубы. На третьем посту забрали меха и постельное бельё, а на четвёртом забрали чемоданы и свалили их в огромную кучу. На последнем посту женщин и детей отделили от мужчин и мальчиков-подростков. Здесь я потерял из виду свою мать.

Этот десятилетний мальчик сумел спрятаться в трубе, не знаю какой, возможно, это была проложенная под дорогой бетонная труба, по которым отводят ручьи, я сам играл в таких в детстве.

Согласно отчёту, отправленному в Берлин по завершении мероприятия, 33 771 еврейских женщин, мужчин, мальчиков и девочек были убиты, застрелены на краю оврага, чтобы тела падали вниз. Вся операция заняла тридцать шесть часов. Рубин Штейн был одним из двадцати девяти выживших.

Пока я это пишу, мне вдруг приходит в голову, что, вероятно, среди убитых были и родственники моих детей, потому что все они были выходцами из тех краёв, из прежней черты оседлости. Все они – оборвавшиеся истории.

П как Птицы, ты иногда видишь в Фалстаде, как они летят к морю. Однажды ты стоишь в это время вместе с Ральфом Тамбс Люке, и он рассказывает тебе, что это гаги.

– А ты знаешь, что они чуть ли не самые древние одомашненные птицы в Норвегии? – спрашивает он. Ты качаешь головой, нет, не знаю.

– Правда-правда. На побережье люди охраняют их гнёзда, пока они высиживают и выкармливают птенцов, и гоняют хищников. А взамен люди по окончании сезона собирают из гнёзд пух себе на подушки и одеяла.

Ты запрокидываешь голову, видишь исчезающих за верхушками деревьев птиц, и внезапно тебе становится ужасно грустно от того, что где-то есть и забота, и мягкость, и нежность. Охранник кричит: «Работай!» – и ты снова берёшься за пилу.

Р

Р как Рикка.

Я замечала, что дома у мамы с отчимом кое-что было иначе, чем у других, и мы радостно наряжали на Новый год пальму юкку вместо ёлки и ели говяжью вырезку, а не традиционные на Рождество свиные рёбрышки. Но считать себя еврейкой? Я никогда не описывала себя так, потому что это слишком требовательная и всеобъемлющая идентичность. У меня отец из Западной Норвегии, отчим южанин, а мама из Осло. Еврейские праздники мы никогда дома не праздновали. Тем не менее ассоциировала я себя в основном с Комиссарами. И тут дело в культуре, искусстве, еде и интересе к политике и общественной жизни. В таких незаметных вещах, как подсвечник на девять свечей, который стоял дома у дедушки, у бабушки и есть у Лиллемур. Или пресный хлеб, который приносила мне тётя Янне. Признать своё еврейство – это сказать себе, что, скорее всего, меня бы убили, живи я в 1943-м. Это признать, что во мне есть нечто, что другим людям настолько не нравится, что они считают настолько нежелательным, что готовы убить, лишь бы избавиться от меня. Но я сама? Я чувствую себя только норвежкой. И так же ощущали себя мои бабушка и дедушка. Помню, что я однажды спросила дедушку, почему для него его еврейство почти не важно, на что он ответил так: я не еврей, я человек.

Я помню два случая из детства. Первый произошёл в начальной школе. Со мной учился мальчик, про которого все знали, что он тот самый, что он еврей. И он часто предлагал мне вместе идти из школы, возможно, потому, что знал, из какой семьи моя мама. И вот однажды мы шли и болтали, и тут к нам прицепились три больших мальчика. Они окружили нас и стали пихать мальчика, отшвыривая его друг другу и приговаривая «еврейчик». Помню, я очень испугалась, и до меня впервые дошло, что «еврей» может быть ругательством и что мне нужно скрывать своё происхождение. Мальчик, которого они мучили, ничего не сказал, хотя знал про меня и мог бы выдать, перенаправить их агрессию. Но он только пригнул голову и закрылся руками. Потом они ушли, а мы молча поплелись дальше, и меня мучила совесть, что я их не остановила. Я должна была вступиться за него.