Лицо с обложки

— Чего ты хочешь? — прошептала она сдавленным голосом.

Ее пальцы слепо шарили по сумочке, нащупывая замок.

— Вам нужно быть осторожнее, — не глядя ей в глаза, ответил Саша.

Ему казалось, что она ищет в сумочке платок или лекарство, но вместо этого она достала крокодиловое портмоне.

— Сколько? Вот, держи! — Трясущимися руками она выдернула из пластиковой ячейки банковскую карточку, сунула ее Саше. Севшим от шока голосом, хрипло не крикнула даже — просипела: — Забирай все! Бери, только оставь меня в покое! Забирай, на!

Она выхватила кредитные карточки, рассовывала по его карманам. Кровь снова прилила к лицу, голос прорвался, стал громче:

— Все забирай, на! Я еще заработаю! Заработаю на вас на всех, мерзавцев, скотов, уродов. Жри! Рви меня на части. пользуйся! — Она бросила ему в лицо пустое портмоне, выкрикнула в истерике: — Что еще тебе от меня надо?!

Этот крик могли услышать рабочие в соседнем помещении, и Грушевский спиной толкнул дверь, чтобы она захлопнулась. Она расценила его движение по-своему. Прохрипела:

— Ты этого хочешь? — Она рванула на груди меховое пальто так, что на пол посыпались пуговицы. Расхристала шифоновую блузу, глядя не на Сашу — мимо него, сквозь него — черными пустыми глазами: — Вам всем этого надо? На, бери меня, жри!

В этом рычащем крике, до крови расцарапанной ногтями груди Саше показалось что-то знакомое, жуткое, словно он снова видел и переживал то, что видел и переживал на войне — той, настоящей, о которой не пишут и не показывают по телевизору, потому что это невыносимо стыдно и гадко, и никто не хочет признаваться, что ему пришлось это пережить.

Саша никак не ожидал, что она примет его за шантажиста. Он растерялся. Попытался уговорить ее, успокоить, что-то объяснял, но она уже не понимала и слышала никаких объяснений. У нее началась настоящая истерика, с пеной у рта, с искусанными в кровь руками… Тогда он схватил с подоконника банку, в которой отмокали малярные валики, и выплеснул белую, как молоко, воду ей в лицо.

Она захлебнулась, раскашлялась и умолкла, закрывшись руками. По волосам, по воротнику текли молочные реки. Она всхлипнула, обессиленно сползла по стене, уткнулась лицом в колени и тихо заплакала. Давая ей возможность успокоиться. Саша медленно подобрал с пола деньги, кредитные карточки, сложил все в ее сумку. Рядом положил конверт. Задержался в дверях, посмотрел на нее, вспоминая, все ли он сделал и сказал. Негромко пробормотал:

— Я ничего никому не говорил и не скажу. Вам с Германом лучше некоторое время не встречаться.

Она ничего не ответила, и Саша не удержался.

— На вашем месте я бы все рассказал… — он хотел назвать ее настоящим именем: Лена. — Подумайте если не о родителях ребенка, то о себе. Это плохо кончится. Нельзя вечно жить во лжи.

Она ничего нс ответила. Саша тихо вышел, прикрыв за собой дверь. Она догнала его у лифтов:

— Эй, послушайте! Стойте.

Саша задержался, обернулся.

— Вернитесь, выслушайте меня, — быстро проговорила она и добавила: — Пожалуйста…

Почему нам проще доверить свою боль чужому, совсем незнакомому человеку? Только потому, что он готов выслушать? Или потому, что, глядя в глаза собеседника, мы на самом деле говорим сами с собой?

Порой она забывалась настолько, что кокетничала с ним как ни в чем не бываю, словно игра стала ее второй натурой. Ее смех звучал серебряным колокольчиком, напоминая слова старой песни Бориса Гребенщикова: «Колокольчик в твоих волосах звучит соль-диезом…» Но, вспомнив вдруг, что Грушевский все знает, она приходила в себя, и тогда взгляд ее зеленовато-карих глаз становился растерянным, беззащитным, как у разбуженного лунатика…

Они медленным шагом двигались по набережной Москвы-реки в сторону Нового Арбата. Водитель Зои ехал чуть впереди. Она приказала ему держаться поблизости, и водитель то останавливался, поджидая их, то уезжал вперед.

— У меня отвратительная память на лица, — призналась она. — Понимаю. что людей оскорбляет, когда их не узнают, хотя не понимаю почему. По-моему, прекрасное — уметь измениться до неузнаваемости. Сужу по горькому опыту. Ведь мы с вами встречались раньше?

Hапомните…

Саша напомнил:

— Первый раз — летом прошлого года… Франция, Версаль… Церковь…

Она замахала руками: вспомнила!

— Вы были свидетелем на нашей свадьбе? Телохранитель Бориса? Как я могла забыть!

Она красиво сжала виски тонкими пальцами, спросила, блестя глазами:

— И ведь это вы сопровождали вас на Маврикии? И везли меня в аэропорт, когда Борис не смог? А в торговом центре, когда я так глупо хлопнулась в обморок, это тоже были вы? Ну, конечно, вас зовут Александр, как же я могли забыть?

Грушевским не понимал, зачем она затеяла разговор? Что надеялась услышать? Рассказывая о своих страданиях, она искала одобрения, восхищения или хотя бы сопереживания: «Ну, ты даешь! я бы так не мог, хотя… на твоем месте… кто знает?…» И была не особенно рада, когда Саша высказывал свое мнение, отличное от ее собственного, а уж тем более — поучал, что ей делать…

— На вашем месте я бы все рассказал мужу.

Но его мнение ничего для нее не значило. Оно не интересовало ее. Разве для того мы открываем собеседнику свою ранимую, чуткую душу, чтобы в ответ услышать: иди и больше так не делай, чтобы не случилось с тобой чего худшего…

— Нет, это невозможно, — качала оно головой. — Вы не понимаете. Впрочем, я сама себя не понимаю. Ничего другого не хочу, только уехать на край земли… В Акапулько! И забыть эту жизнь как кошмарный сон.

Они дошли до площади и остановились на перекрестке.

— И когда вы уезжаете? — спросил Грушевский.

— Наверное, скоро, — с облегчением вздохнула она. — Не хочу откладывать. Такие решения лучше принимать сгоряча! Может быть, мы с вами больше не увидимся.

Замети», как погрустнело его лицо, она заглянула Саше в глаза — так, словно хотела навсегда запечатлеть в своем сердце образ тайного друга, малознакомого человека, которому она, оказывается, была странно дорога. Взгляд янтарно-зеленых глаз пронзил душу Грушевского насквозь. Она вдруг сказала, словно прочла по лицу.

— А хотя кто знает? Вдруг мы с вами еще встретимся где-нибудь далеко-далеко отсюда? Обычно я не люблю встречать людей из прошлого, но вас буду рада видеть. Мы встретимся случайно, в неожиданном месте, и будем молча смотреть друг на друга из разных концов заполненного людьми зала… Вас под руку будет держать милая, очаровательная спутница… А я… — Она не договорила, погрустнела, опечалилась, словно солнце зашло за облако. Потом добавила быстро, глядя в сторону. — Ну. прощайте! И простите меня за все.