Люди на болоте. Дыхание грозы

– Бери да скажи спасибо!

Возвращаясь обратно с книгой в руках, Ганна вспоминала строгий и

сочувственный девичий взгляд. "Вы любите его?

Как же можно жить не любя!.." - "А так и живут! Многие живут!.." -

будто спорила она со строгой, наивной девушкой. Она знала это, была

убеждена, что так было и будет, но когда вспоминала, как ходила с Евхимом,

как увидела Василя, - на душу тяжело ложилась тревога...

4

Заботы, заботы. На следующее утро Чернушка снова отправился в дорогу -

теперь уже покупать Ганне материю на кофту. Путь предстоял недолгий, хотя

и пришлось ехать в объезд, - напрямую пока что только ходили, - и часа

через полтора Чернушкова телега вкатилась уже в глинищанскую улицу.

Дом Нохима стоял на краю деревни, на самом людном месте, которое

почему-то называлось "коварот", где сходились улица, дорога из Олешников и

дорога на юровичский шлях.

Лавка была в пристройке к большому старому дому, и Чернушка, привязывая

коня к штакетине, невольно отметил:

"Перебрался уже!.. Богатеет Нохим!.." Приезжая недавно в Юровичи,

Чернушка видел всего лишь"сруб пристройки, а вот на тебе - лавка! Да и сам

дом Нохима давно ли - со времен польского нашествия - стоял пустой, без

окон, и сад за ним давно ли был запущенным, неприглядным А сейчас, куда ни

глянь, новость: то лавка в доме, то паровик, то пристройка.

Яблони новые, молодые в саду...

"Богатеет, хитрая собака..."

В лавке, где пахло свежим деревом, селедкой и керосином, стоял за

прилавком старший сын Нохима Ицка. Кроме него было двое глинищанцев,

зашедших, видно, поговорить, потому что покупать ничего не собирались. И

Ицка сразу нацелился взглядом на Ганну и Чернушку.

Чернушка, по давней своей привычке, сперва начал брать разную мелочь,

что подешевле: три коробки спичек, пять фунтов соли, два фунта мокрых,

сильно пахнущих селедок.

249

Он уже намеревался заговорить о самом важном и трудном, о самой большой

покупке, как появился и сам Нохим.

– А, Чернушка! Здоров был!
– радостно, как старого знакомого,

приветствовал он старика. Нохим знал почти каждого не только в Глинищах,

но и в ближайших деревнях.

– Здоров был и ты.

– Богатым будешь, я слышал! Дочь выдаешь замуж?

– Выдаю..

Нохим окинул Ганну таким зорким взглядом, что она покраснела.

– Красавица! Евхим знает толк в бабах! Сам бы женился на такой, если бы

помоложе был. И не жид. Ты бы, конечно, не отдал за жида?

– Старый ты, Нохим, грех такое говорить.

– Старый? Я - старый?
– Нохим взглянул на смеявшегося Ицку, на крестьян.

Один из них поддержал:

– Самый сок! Как раз жениться!

– О, слышишь, Чернушка! А ты говоришь: Нохим старый!..
– Он сразу,

почти тем же тоном, проговорил: - Но ты, видно, приехал ко мне не только

для того, чтобы дочку показать? Купить что-нибудь хочешь?

– Ситец, говорят, у тебя есть на кофту...
– осмелился сказать отец.
–

Девка на днях видела ..

– Есть. Немного еше осталось. О, твоя девка, Тимох, вижу, знает, что

хорошо, а что плохо...

Нохим подал небольшой сверток. Когда Чернушка мял ситец крючковатыми,

как сухие ольховые корни, черными пальцами, почему-то просматривая его на

свет, Нохим посоветовал:

– Знаешь, Тимох, что я тебе скажу. Если уж у тебя такой праздник, я дам

то, чего никому не давал. Сатин у меня есть атласный. Из самого Киева.

Блестит, переливается, как шелк. В нем девка твоя будет чистая королева!

– На королевское, Нохим, у меня, грец его, карман малый...

– Эге! У него на сатин карман малый! Постыдился бы, Тимох, говорить

такое! Ну хорошо, как хочешь, бери не бери - я не набиваюсь! Погляди хоть,

что оно такое!

– Да что смотреть, если все равно не возьму...

– А ты посмотри! Я за погляд денег не беру!

– Да что смотреть, если дорого.

– Дорого? Вы слышите, он говорит - дорого! Он еще не видел материю, не

знает, сколько стоит, а уже говорит - дорого! Его еще никто не режет, а он

кричит "караул"!

Нохим ловко подступил к Ганне, склонился перед ней:

– Прошу извинить, гражданочка, но надо примерить материю к вашему лицу,

чтоб отец увидел все натурально!

Мужик такой ведь, что не поверит, пока не увидит сам!
– Нохим приложил

развернутый край белого сатина к Ганниным плечам и шее.
– Гляди, Тимох,

если есть глаза! И если добра хочешь дочке! Если ты хочешь, чтоб она была

первой красавицей на свадьбе! А не, извини, задрипанка какая! _ Отец

почесал затылок: правда, товар, грец его, чудесный, так и переливается,

как вода Припяти в солнечный день. Ганна в нем будто уже не Ганна, а

незнакомая красавица! И ей, видно, материя по душе: ишь как глаза сияют,

хотят, просят!

Но ведь копейки все на счету.

– Недорого, говоришь? Сколько ж оно? !..

– Не бойся. У тебя останется еще куча денег!

– Смеешься ты все, Нохим. Чтоб хоть хватило!

– Хватит, говорю.
– Нохим перестал смеяться.
– Я знаю, Тимох, что у

тебя сейчас неуправка. Сам женился и знаю, что такое свадьба! И, хоть ты

не позовешь меня, я дам тебе облегчение. Большое облегчение! Можешь

сейчас, Тимох, не платить всего. Заплатишь только каких-нибудь рубля три,

а остальное можешь и совсем не платить. Отработаешь какой-либо мелочью.

Съездишь зимой в Мозырь за товаром и разок в Юровичи...

Чернушка почесал затылок: деньги такие положить - три рубля, да еще

потом в Мозырь и в Юровичи в стужу переться! И все же, видно, надо взять -