Люди на болоте. Дыхание грозы

если б отец не рвал бы на ней жилы, ты бы давно с голоду опух!

– Хватило бы и без нее... А если уж прибрали к себе, то хотя бы

признались, что не вся записана.
– Степан задел самое больное: - Все равно

найдут!

Глушак задрожал от гнева.

– Замолчи ты! Вошь! Гнида!

– Можете как хотите называть. А только..

Глушак не выдержал, - не помня себя от бешенства, от переполнившей его

горячей злобы, ударил сына по лицу. Тот не шевельнулся, слова не сказал,

только что-то недоброе, непримиримое вспыхнуло в незнакомо взрослом и

самостоятельном взгляде. Но Глушак не хотел видеть этого: ярость, бешеная

злоба на сына, осмелившегося возражать, упрекать, учить его, нестерпимо

жаждали утоления.

– Гнида! Сопляк! Выучился... Выучился на отцовом хлебе! Выучился да и

отблагодарил!.. К черту! Хватит! Навоз будешь возить! Скотину кормить!

Может, немного поубавится ума!

Но эти угрозы будто и не действовали на Степана. Он не только не

испугался, но и виду не подал, что жалеет о том, что сразу потерял.

Глушаку не привелось почувствовать облегчения - гневу не было выхода.

– Вместо батрака будешь работать! Он уедет домой, а ты - за него. Навоз

возить! Кормить свиней!..

Старый Глушак еще долго сипел, угрожал, сердито бегая из угла в угол,

пока неохрип, не обессилел совсем. Тогда упал на колени, поднял бледное,

страдальческое лицо к богу, что смотрел на него с позолоченной иконы. С

надеждой задвигал сухими губами, зашептал....

Но и после молитвы успокоения не было. Где бы ни ходил, что ни делал -

помнил, ни на миг не забывал: там, на его поле, ходят, меряют. Как

хозяева, топчут его поле, его добро.

Распоряжаются, не спрашивая. Злость жгла особенно сильно, когда

вспоминал столкновение с сыном, молчаливую жену, слова не сказавшую

сопляку!..

3

За ужином Евхим сказал:

– Перемерили все наше...

– Пусть им на том свете!..
– засипел старый Глушак, но не закончил,

зорко взглянул на Евхима.
– Говорил с кем?

– С тестем. С Чернушкой, Три десятины нашли, говорит, незаписанных.

– Нашли! Когда лежала земля век без пользы, так никому не было до нее

дела! А как взял, обработал, засеял - так... Отрежут теперь?

– Отрежут. Да и, видно, не три десятины, а все пять.

– Пять? Это почему? Если таТм всего три было?!

– И без того нашли, - лишки у нас были.

– Лишки! Лишки! Всё - лишки! Может, и сам я уже - лишний!.. Чтоб им на

том свете, на горячих угольях!..

Злость сменилась обидой, ярость - слабостью. Почувствовал себя

несчастным, одиноким, беспомощным, еле удерживался, чтобы не пожаловаться.

Да и перед кем было жаловаться: перед глупой старухой, перед этим

сопляком, вставшим против отца? После ужина, когда Степан ушел гулять, а

старуха - в хлев, сказал Евхиму:

– Рты поразевали... Если б могли - съели б...

– Съесть не съедят, - спокойно, рассудительно проговорил Евхим, - а

кусок ляжки, видно, урвут...

– Живое рвут клыками... бога на них нет...

Евхим снова сказал рассудительно, как старший:

– Ничего не сделаете, тато...

– Свободы много дали им!

– Власть им сочувствует...

– Осмелели.
– Опять ярость распирала грудь.
– Осмелели, как Маслак

исчез! Жил бы - небось сидели бы как жабы в корягах!
– Искренне, горько

вздохнул: - Эх, пропал человек безо времени! Как и не было!..

Помолчали. Потом Евхим многозначительно сказал:

– А может, он и не пропал...

– Кто?

– Он, Маслак...

Глушак рванулся навстречу, горячо дохнул в лицо Евхиму:

– Слыхать что-нибудь?

– Будет слышно...

– Как это - будет слышно?

– А так - возьмет да снова объявится.

– Так это - неправда?
– Глушак был так разочарован, что готов был

разозлиться.

– А если неправда, то что? Не было правды, так неправда поможет. Лишь

бы - помогла...

Умно говорит! Разочарованность сразу исчезла, Глушаком овладела новая

забота:

– А если не поверят?

– Поверят... Один не поверит, другой, а многие поверят...

– Дай бог, чтоб поверили. Притихли бы немного!..
– Глушак подумал

вслух: - Это правда: есть он, Маслак, или нет, лишь бы о нем слышали,

знали. Если будут знать, он будет все равно как живой...

Евхим сказал:

– И тень его пугать будет. Лишь бы она шевелилась.

– Эге, это правда.

Ночью Глушак долго не мог уснуть. Думал, вспоминал, как год за годом,

можно сказать - всю жизнь, гнулся, надрывался ради той земли, которую

ненасытная голота ни за что хочет обрезать. Сколько изведал горя,

страданий, чтобы приобрести то поле, что возле цагелъни. Все добро свое,

приданое жены перевез на базар, собирая деньги... Жизнь свою, можно

сказать, изуродовал из-за этого: из-за приданого связался с неудачницей

Лантуховой Кулиной, Гнилого Лантуха, отца ее, взвалил себе на шею, чтобы

прибавить к своим лантуховскпе золотые. Его обманули - золотых оказалось

намного меньше, чем думалось. Только удачно продав лантуховскую полоску,

смог наконец купить тот заманчивый клин, что возле цагельни. Все делал,

жил, можно сказать, ради этой землицы, потом, кровью полил ее всю!.

А та, что возле пруда, разве легко досталась! Один бог знает, сколько

добра передал Дятлику одноногому, пока не стал хозяином его полоски.

Сколько потом еще сплетен перенес, сколько клеветы разной ни за что...

Все-таки, что бы там ни было в прошлом, на бога грех жаловаться: