Мантык, охотник на львов

Коля сталъ вслушиваться.

Странныя грезы! Псня звучала по настоящему, въ заправду. Коля разбиралъ абиссинскія слова, что журчали и прыгали съ какимъ-то грустнымъ утшеніемъ. Стали веселе, участился ладъ псни, сталъ подходить къ тмъ танцамъ, что видалъ Коля въ абиссинскихъ деревняхъ.

Нжный, чистый женскій голосъ, баюкая Колю, выговаривалъ:

Абеба, абеба! Илиль бихи лигаба! Илиль,Иль, иль…Абеба, абеба!Илиль бихи лигаба! *).*) Цвтовъ, цвтовъ!Я приду къ теб, напвая:Илиль — иль, иль.

Коля открылъ глаза и приподнялся на альг.

Въ круглой хижин стоялъ сумракъ. Оконъ въ ней не было. Бычачья шкура, служившая дверью, была спущена, и золотой свтъ струился сквозь ея щели въ хижину, едва разсивая мракъ. Въ ногахъ у Коли, на земл, сидла двушка въ длинной блой рубашк. На темномъ лиц сіяли большіе грустные глаза. Двушка глядла на Колю съ жалостью и любовью и, подперевъ подбородокъ тонкими пальцами, пла.

Увидавъ, что Коля открылъ глаза, она замолчала и легко, какъ козочка, вскочила и убжала за занавску. Она принесла оттуда столикъ и на немъ графинъ прозрачной влаги, стаканъ, гомбу молока, инжиру и мясо.

Коля сталъ отламывать куски инжиры и мяса. Двушка, молча, прислуживала ему.

Маріамъ, дочь геразмача Банти.

Они только вчера познакомились. Они не сказали ни слова. И сейчасъ оба молчали. Но сколько было ласки, вниманія и нжной любви въ каждомъ жест Маріамъ! Какъ хотлось ей угодить этому больному, ослабвшему блому мальчику!

Она рзала мясо тонкими ломтями и накладывала на вязкую инжиру. Она наливала молоко въ стаканъ, она подавала полотенце и чашку, чтобы Коля могъ вымыть руки. Она слдила за каждымъ движеніемъ Коли, стараясь угадать его желанія.

Кто она? мать? жена? сестра? подруга?.. Раба?

Раба? Она два раза робко назвала Колю:

— Гэта!.. господинъ….

Нтъ! Не раба! А до дна души своей усвоившая заповдь христіанской любви, свободная, гордая двушка, дочь стараго, заслуженнаго и всми уважаемаго воина, геразмача Банти.

Она помнила слова Христа: …"ибо алкалъ Я, и вы дали мн сть, жаждалъ и вы напоили меня; былъ странникомъ и вы приняли меня… «Такъ, какъ вы сдлали это одному изъ сихъ братьевъ Моихъ меньшихъ, то сдлали Мн«. [65]

65

Евангеліе отъ Матея, гл. 26, ст. 35 и 40.

Она длала для Коли такъ, какъ сдлала, если бы самъ Христосъ къ ней пришелъ.

Отъ этой ласки и любви скудный обдъ показался прекраснымъ. Голова перестала болть. Волненіе ночи смнились страннымъ ощущеніемъ покоя и безразличія ко всему. Колю клонило ко сну. Маріамъ угадала его желаніе. Она принесла мягкое, чистое, блое тряпье и положила Кол подъ голову, вмсто звриной шкуры. Она уложила Колю, расшнуровала и сняла съ него башмаки и укутала блою шамою съ красною широкою полосою.

Отъ тряпья шелъ пряный восточный запахъ розоваго масла и ладана. Лежать было хорошо. Тэджъ ли такъ подйствовалъ, или усталость тяжелой ночи и ея волненія такъ повліяли на Колю, но едва улегся онъ, положивъ щеку на мягкія ткани, какъ сами собой закрылись глаза.

«Абеба, абеба! Илиль

бихи лигаба!»,

услышалъ онъ. И не зналъ — было то на яву — Маріамъ запла, или такъ ему приснилось. Онъ крпко заснулъ.

XVII МАНТЫКОВА ФАНТАЗІЯ

Коля спалъ долго. Когда крпость сна стала ослабвать, сквозь дремоту проявились звуки ночи и долго не могъ сообразить Коля, гд онъ находился. Лаяли на деревн собаки. Начнутъ на одномъ конц, затихнуть, всею стаею перебгутъ на другой, и залаютъ снова. Имъ издалека визгливымъ тявканьемъ отвчали шакалы.

Безпокойная была ночь.

Это безпокойство передалось Кол. Онъ проснулся и слъ на альг.

Вдругъ смолкли собаки. Точно он услышали что-то и сами стали прислушиваться. Чуть слышные мрные звуки и какой-то ровный топотъ шли изъ пустыни. И — пропали.

Наступила минута полной, звенящей тишины. Не визжали шакалы и собаки молчали, должно быть, стоя на околиц и напряженно вглядываясь въ лунную ночь.

Коля обулся и вышелъ изъ хижины.

Передъ нимъ серебристая клубилась даль. Мсяцъ высоко вислъ въ неб. Тни были короткія. Бананы у церкви казались вылитыми изъ темнаго серебра. Мимо Коли торопливо и озабоченно бгали собаки. Изо всхъ хижинъ вылзали люди и прислушивались къ тому, что длалось въ пустын.

И вдругъ сразу, въ разъ, топнули ноги… и, совсмъ не далеко, грозными басами запли мужскіе голоса:

— Бурома, буру румъ си! Энъ нигадэ тальха гуйу!

Съ визгливо грознымъ ревомъ, все приближаясь, раздался воинственный кличъ:

— «Иухъ!.. й-йу-гу-гухъ!»…

Поющіе были уже близко, но въ серебристомъ трепетаніи ночи никого не было видно.

Собаки бросились впередъ. За ними за околицу села побжали люди. Коля остался у хижины. Онъ напряженно всматривался въ даль, сквозь широко раскрытыя ворота, и вдругъ увидалъ толпу людей. Она быстро приближалась.

Ряли въ воздух блыя шамы. Сверкали въ лунномъ блеск наконечники копій и насчки на щитахъ. Черные люди шли, танцуя, топая ногами, то устремлялись впередъ съ воинственнымъ дикимъ крикомъ, били въ щиты, припадали на колно, останавливались и снова шли въ тактъ мрной, грубо звучавшей басами псни.

Они вошли въ лунный свтъ, стали въ немъ несказанно красивыми, не такими, какъ днемъ при солнц. Коля узнавалъ ихъ.

Справа мрачно и сурово, не принимая участія въ пляск и пніи, въ львиномъ внчик на голов и въ блистающемъ лемпт шелъ старый геразмачъ Банти.

Впереди толпы, выдляясь своимъ все-таки, несмотря на загаръ, боле свтлымъ цвтомъ лица, разввая надъ головою блой шамою, дико вскрикивая, бшено прыгая и танцуя, потрясая ружьемъ, носился Мантыкъ.

Онъ увидалъ Колю и, увлекая за собою толпу абиссинцевъ, съ дикимъ крикомъ

— Иу-йу-гу-гухъ! — бросился на него и едва не задушилъ Колю въ своихъ объятіяхъ.

— Левъ!.. Коля!.. — кричалъ онъ по-Русски… - львище-то какой?!.. Едва несутъ!.. Въ восьмеромъ.

Тутъ увидалъ Коля, что сзади танцующихъ восемь галласовъ несли привязаннаго за лапы къ крпкому дереву громаднаго льва.

На площадк, около хижины геразмача его положили на землю.

Женщины принесли большія гомбы тэджа. Вс, усталые отъ пляски абиссинскіе ашкеры и галласы, и съ ними Мантыкъ стали жадно пить, а, напившись, опять стали толпою, въ род шеренги, подняли копья, ударили по щитамъ и могучіе голоса, что твой львиный рыкъ, понеслись по пустын, будя дали:

— Бурома буру румъ си, Энъ нигадэ талька гуйу!

И громче всхъ плъ, рзве всхъ въ дикой пляск носился Мантыкъ. Прыгалъ выше всхъ, плясалъ неутомиме всхъ и во всю глотку вопилъ воинственные крики.