Маски сброшены

– А что вам известно?
– спросила дочь.

– Это был яд. Только какой яд и как он попал к тебе, я не знаю.

Громкий голос Алексиса, неожиданно появившегося в покоях Елизаветы, бесцеремонно вторгся в их разговор.

– О! Да тут, кажется, говорят о ядах!
– воскликнул он.
– Весьма занимательная тема!

Обе дамы вздрогнули от неожиданности и обратили свои лица на него. Они были изумлены и немного встревожены его поведением. Всегда тактичный, деликатный и сдержанный в эмоциях Алексей Дмитриевич Ворожеев, не позволял себе подобных невоспитанных выходок. Но ещё более, нежели его поведением они были изумлены и встревожены его видом. Дрожащие руки, взлохмаченные волосы, истерическая мимика лица и боль в глазах - все это говорило о том, что произошло нечто ужасное.

– Добрый вечер, бабушка!
– с напускной торжественностью приветствовал Алексис княгиню Элеонору Львовну.
– Давно не имел чести вас видеть. Как вы поживаете? Выглядите вы хорошо. А чувствуете себя как? Наверное, тоже неплохо. И каких-либо признаков, что вам не дает покоя совесть, не видно. И то, что ваша дочь находится... Однако как вы узнали о её болезни? Впрочем, какое это имеет значение? Вы всегда были в курсе всего. А коли вы были в курсе всего, то тогда, двадцать лет назад, вы, должно быть, знали, что собой представлял человек, которому вручали свою дочь. Вы наверняка знали о всех грешках, которые за ним водились. Вы не допустили бы даже малейшего пробела сведений о нем. И зная все это, вы с легким сердцем отдали самое чистое и благородное существо в руки этого ничтожества. Вы сделали несчастной свою дочь! Вы обрекли её на вечный ад! И если она сейчас в таком состоянии, в этом имеется и ваша вина.

В другое время княгиня Элеонора Львовна не стала бы выслушивать подобные обвинения в свой адрес. Она поступила бы примерно так: назвала бы внука "нахалом" или "невоспитанным грубияном", гордо встала бы с кресла и ушла, продемонстрировав обиду и возмущение. Но сейчас она на удивление Елизаветы не попыталась ни прервать его, ни возразить ему.

– Алексис, что с тобой?
– с испугом и недоумением спросила Елизавета.
– Ты никогда не позволял себе так разговаривать с бабушкой.

– Сейчас я похож на своего отца, не так ли, матушка? Во мне вдруг заговорили: его грубость, его нахальство и его бестактность. Увы, к моему великому несчастью, во мне помимо вашей крови течет и его кровь. И с этим ничего нельзя поделать. Я проклят! Я дитя двух врагов! Мы все прокляты! И это оттого, что мы связаны с этим человеком родственными узами. Но более других проклят я!

– Не говори так, прошу тебя!
– слабым страдальческим голосом произнесла Елизавета.

– Простите меня, матушка!
– с нежностью произнес Алексис, и голос его дрогнул.
– Вы и без того очень слабы, а я делаю вам ещё хуже.

Он уткнулся лбом в материнское плечо, словно ребенок, ищущий утешения. Елизавета нежно обняла его, и под действием её нежности его тело стало сотрясаться от вырывающихся наружу рыданий.

– Мне так плохо, матушка! Я не могу представить, что было бы, если бы вас вчера не удалось спасти! Я очень люблю вас. И если он снова попытается причинить вам зло, я убью его. Пусть я стану отцеубийцей, пусть меня постигнет самая страшная божья кара, пусть надо мной навечно нависнет проклятие, но я сделаю это!

Княгиня Элеонора Львовна, безмолвная и холодная, как статуя, со стороны наблюдала за этой душераздирающей сценой. По её каменному выражению лица невозможно было определить, какие чувства она испытывала. Но в её глазах горел какой-то странный огонь. Она медленно поднялась с кресла и тихо вышла из спальни дочери, быть может, первый раз в жизни оставив свой уход незамеченным.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Доктор Валериан Макарович Мохин, по долгу врачевания пришедший проведать Елизавету, невольно застал душераздирающий нервный срыв Алексиса.

– Доктор, умоляю вас!
– слабым, дрожащим голосом промолвила Елизавета.

Ее испуганно-вопрошающий взгляд, обращенный к нему, дополнил её слова. В этом взгляде доктор прочел: "Он так страдает! Сделайте что-нибудь, чтобы остановить эту невыносимую истерию! Кроме вас некому!" Подобный призыв о помощи читался не только в её взгляде, но и в каждом восклицании, жесте, всхлипывании молодого человека. Во всяком случае доктору не потребовалось каких-то дополнительных объяснений, чтобы понять, что от него требуется.

Не сказав ни слова, доктор подошел к Алексису и резким движением ударил его по щеке. Алексис упал на находящееся сбоку от него кресло. Его истерия прекратилась, однако он все ещё продолжал тяжело и прерывисто дышать. Встретившись лицом к лицу с доктором, он поморщился, то ли оттого, что ему пришлось не по душе подобное обращение, то ли оттого, что испытывал стыд и неудобство перед посторонним человеком за свое неконтролируемое поведение.

– Ну вот и все!
– произнес доктор.

Он открыл свой саквояж и достал из него маленький пузырек с какой-то жидкостью. Затем он взял со столика Елизаветы графин с чистой водой и стакан. Наполнив стакан на три четверти водой из графина и капнув в него несколько капель жидкости из пузырька, доктор протянул это питье Алексису.

– Примите!
– произнес доктор.
– Это вас успокоит.

– Спокойствие мне сейчас нужно меньше всего, - возразил Алексис.

– А я думаю, что как раз - наоборот. И ваша матушка, думаю, со мной согласна.

– Да, милый, - подтвердила Елизавета.
– Послушай доктора.

Алексис с безразличным видом взял стакан и залпом выпил его содержимое.

– Напрасно вы считаете, будто мне это поможет, - с нервной усмешкой произнес Алексис.
– Нет такого лекарства, которое бы могло избавить меня от этой боли. Эта боль крепко сидит в моей душе. Она повсюду! Она в моем сознании, в моем сердце! И изгнать её вряд ли кому-то под силу! Для этого нужно отнять у меня мою способность чувствовать, мыслить и запоминать. И тогда, возможно, не будет этой боли!

– Чувства, мысли, душевная боль, - с расстановкой произнес доктор. Именно это отличает человека от животного. И чем выше духовная сущность человека, тем сильнее его боль.

– Как это чудовищно!
– воскликнул Алексис.
– Легко живется тем, у кого бесчувственное сердце, у кого нет ни совести, ни чести. Таким, как...

Он не назвал князя Ворожеева, но от этого ему стало ещё больнее. Доктор склонился над ним и вполголоса, так чтобы его слов не слышала Елизавета, произнес:

– Я вас понимаю, сударь. Вам сейчас нелегко. Вчера вы едва не потеряли вашу матушку. Сегодня стало достоверно известно, что причина этого - яд. И все же постарайтесь взять себя в руки и успокоиться.

На его слова Алексис ответил недоверчивой гримасой, по которой можно было прочесть: "Сомневаюсь, что вы меня понимаете, доктор".

– Думаю, для вас неплохо было бы выпить чаю с травами, порекомендовал доктор, - закутаться в теплый плед и отлежаться.

Елизавета взяла со столика колокольчик и дрожащей, слабой рукой позвонила два раза. В сию же минуту в покои вбежала стоящая на страже Анфиса. Она уже давно слышала шум, крики, доносящиеся из покоев её госпожи, но войти без сигнала колокольчика не смела.

– Милая девушка, - обратился доктор к Анфисе.
– Позаботьтесь о вашем молодом барине. Ему необходим покой. Приготовьте ему успокаивающий чай, уложите его в постель и посидите с ним немного, пока он не уснет.

Его слова оскорбили Алексиса. Он резко поднялся с кресла и с достоинством произнес:

– Я не нуждаюсь в няньках! И не желаю, чтобы со мной обращались, как с душевнобольным!

– Но, сударь!

– Я найду в себе силы, чтобы справиться со своей болью! Приношу вам свои извинения, доктор, за то, что вам пришлось стать свидетелем моего срыва. И благодарю вас за проявленную заботу обо мне. Оставайтесь с матушкой. Ей в данный момент ваша забота и ваша помощь более необходимы.