Мать ветров

— Хочется поговорить, ваша правда. Но глупо как-то... нет?

— Ой, горюшко... Глупо сердце свое материнское не слушать! Про голову ты, конечно, тоже не забывай, но ласковое слово еще никому не повредило. Все поняла? Вот и ладушки. Болезни я не вижу, но ты будь внимательна. Чуть что — заворачивай и снова к нам неси, а коли жар начнется — посыльного шли. Ну, давай, там уж следующий на пороге топчется.

В больнице не продохнуть было до самого вечера, и только когда за окнами стало черно, и лишь масляный фонарь у входа серебрил снег, ушел последний больной, увы, доживающий последние недели старик.

— Как съездила, Зося? Что-то невеселая вернулась, — заметила Герда. Она проверяла баночки и мешочки с травами, чтобы утром, буде в том надобность, зайти в больничную кладовую или заглянуть за добавкой к Милошу.

— Да дуреху одну буквально из-под крюка знахарки вытащила. От ребенка вздумала избавиться! Легла как-то под хмельком с чужим мужиком, когда муж в отлучке был, а теперь перепугалась до смерти. Муж с полюбовником на рожу дюже разные, побоялась, что все откроется. И сколько таких, Герда! Вроде бы развод разрешили, наказание за измену отменили, а все одно... Верно Марлен ворчит, не вытанцовывается у нас что-то. То ли старая семья в новые рамки не влазит, то ли рамки кривые, то ли бес его разберет! Мало было землю и власть у бар отобрать, еще что-то требуется. Эй, дочка! — Зося встрепенулась и быстро подошла к невестке. — Ты чего это слезу пускаешь? Сын Георга растревожил-таки, да?

— И он тоже, и дуреха твоя, и... — Герда махнула рукой, осела на лавку и доверчиво прижалась щекой к животу свекрови. — Сколько их, кому свои дети не любы. Камилла сказывала, что Георг-покойничек на жену вовсе смотреть перестал, как брюхатая стала. Твоя, вон, которая под крюк. А ты... Не родная я тебе, а как ты за мной в первую беременность ходила, как сегодня все с одного взгляда поняла. Ты! А мама моя... даже на сынушку смотреть не захотела, ее все отчим науськивает — волчья кровь, порченая... Пока я далече от нее жила, так хоть тешила себя, что она рядом с внуком оттаяла бы. А теперь... Вот чего я, дура, реву, а?

— Не дура, сама все знаешь, — тихо засмеялась ведьма и чмокнула будущую мамочку в пепельную макушку. — А из-за семьи своей пока не кручинься. Слушай, что я надумала! Нам деревню менять нужно до зарезу. И мы с Марлен видим, и Милош говорит, что при нынешнем хозяйстве половина его идей псу под хвост пойдет, и Марчелло репу чешет. А в твоей деревне, если меня память не подводит, жрец добрый живет, какой по Хорьку-то убивался. Ты там больницу обустраивала, в общем, связи есть. Отправим туда Марчелло, а летом ты с Радко заглянешь, Вивьен прихватишь. Даже если мать твоя не очухается, глядя на твое пузо, ты сама парного молочка попьешь, да ребятня наша набегается-накупается. Ну? Всем польза.

— Сколько дел зараз удумала! — все еще шмыгая носом, но уже весело ответила оборотица.

— А то как же. Что у нас там, один-единственный этап революции в наших руках остался? Надо спешить!

Комментарий к Глава 7. Зимний сад * Здесь описывается способ отопления, который называется «русская система». Так, например, отапливалась Грановитая палата в Кремле.

Веерное дерево — так автор решил называть гинкго, потому что лист этого растения похож на маленький веер.

осоматли (науатль) — обезьяна. Имеется в виду орхидея Дракула, о которой можно почитать, например, вот здесь: http://wildwildworld.net.ua/articles/obezyani-orkhidei-yatryshnik-i-drakula

О проблеме бесед с младенцами пишет Франсуаза Дольто в книге «На стороне ребенка». В середине прошлого века гипертрофированный рационализаторский подход к воспитанию в некоторых странах породил представление о том, что разговоры с маленьким ребенком — это деревенские пережитки. Разговоры бессмысленны, ведь маленькие дети их не понимают. К счастью, и практика (реакция детей на такое воспитания была очень яркой), и дальнейшие исследования подтвердили необходимость бесед с малышами с самых первых часов жизни.

====== Глава 8. Обреченные ======

… ни за собой, ни перед собой — в светлом царстве ценностей — у нас не имеется ни оправданий, ни извинений. Мы одиноки, и нам нет извинений. Это и есть то, что я выражаю словами: человек осуждён быть свободным. Осуждён, потому что не сам себя создал, и всё-таки свободен, потому что, однажды брошенный в мир, отвечает за всё, что делает.

Жан-Поль Сартр. Экзистенциализм — это гуманизм

Три замысловатых шва удерживали ткань в более-менее целом виде, но вот четвертого, куда более заковыристого, чем предыдущие, она не переживет. Хельга еще раз придирчиво изучила дырку в любимой рубашке мужа и запустила руку в ворох лоскутков, чтобы подобрать заплатку.

Привычно. Артур, с его неуемной, прямо-таки патологической тягой к деятельности и головой, из которой только что не высыпались наружу всяческие идеи и проекты, в быту постоянно во что-нибудь влипал. То проливал на себя краску, то макал рукав в чернила, то цеплялся одеждой за гвоздь, но продолжал упорно идти вперед, не замечая препятствия. К счастью, стирку в доме организовали общую, как и готовку, составили график дежурств, а вот мелкая починка вещей оставалась делом частным.

Но Хельга не жаловалась. Она спокойно относилась к любому монотонному труду, находя в нем время для раздумий, а кроме того, некоторые промахи мужа были ее тайной слабостью.

Рука чуть дрогнула, и первый стежок лег шире, чем Хельга рассчитывала. Зеркальная гладь ее рассудка подернулась рябью тревоги.

— Хельга? Что-то случилось?

А казалось бы, муж с головой, ушами и прочими частями тела ушел в подготовку к завтрашним занятиям.

— Сама не знаю. Задумалась, — Хельга отложила в сторону шитье, подгребла под себя подушку и с удобством устроилась на кровати. — Я тебе рассказывала, как мы познакомились с Марчелло?

— Нет, и, судя по смеющимся льдинкам в твоих глазах, это просто преступление! — патетически воскликнул Артур, подошел поближе к жене и преданно плюхнулся на коврик возле супружеского ложа. Из-за уха задорно торчала почти отмытая от красной краски кисточка.

— Ты умный, мог бы и догадаться! Впрочем, так и быть, поделюсь. Я тогда работала в библиотеке то ли второй, то ли третий день... И пришла просто в ужас, когда услышала страшный грохот! Оказалось, что какой-то студент попытался взять том с верхней полки — и уронил на себя весь стеллаж. Другие студенты хохотали, тыкали в него пальцами, а он кое-как вылез из груды книг и начал их расставлять. Его будто бы не волновал этот обидный смех, эти издевательские прозвища, его беспокоила только сохранность томов. Потом зрители разошлись, а я заметила, что рубашка у бедного увальня разодрана от плеча до подола. Ну, я и взялась ее зашить.

— Действительно, я мог бы и догадаться! Это так похоже на вас обоих. Но что тебя взволновало?

Хельга вновь взяла рубашку и нежно коснулась будущей заплатки. Прошептала, впервые проговаривая эти мысли вслух и признаваясь в них самой себе:

— Мне нравилась его рассеянность, угрюмость, неуклюжесть. Все то, за что в университете Марчелло травили. Другие видели в нем постыдные недостатки, а я тоже видела недостатки, но они мне нравились. Как нравится сейчас чинить твою рубашку, как нравятся все твои забавные ляпы... Это ужасный эгоизм, Артур.