Мексиканские негодяи

– Какой ширинкой, ее бы тогда не было.

– Вот, видишь, ходил бы с чем-то расстегнутым, и не знал, как это называется.

– Ой, так пусть это будет памятник еще и изобретателю слова «ширинка». Представляешь, если бы это называлось, например, «эндокринология»?

– Да, отвратительно. Прихожу я, допустим, на работу, а мне говорят: Антонио, ха-ха-ха, а у тебя эндокринология расстегнута.

– Вот идиоты! Не знать, что это называется ширинкой!

– Да.

– Ну, хорошо, Антонио, иди. Подожди, а как он будет выглядеть, этот памятник?

– Еще не знаю, Мария. Но как-то выглядеть он должен, иначе его никто не увидит.

211.

– Антонио!

– Да, Мария.

– Помнишь, какая у нас завтра дата?

– 5 или 6 июня. Если, конечно, сейчас июнь, 4 или 5 число.

– Ну, перестань баловаться.

– Хорошо, завтра исполнится ровно день, как я бросил пить, если, конечно, я сегодня брошу пить. Но шансов мало – как не выпить накануне праздничка?

– Что ты говоришь, Антонио?

– А что, ты хочешь чтобы я сказал, что завтра двести тридцать два года со дня изобретения четырехзубой вилки?

– Нет. А что, завтра именно столько с момента изобретения именно этого?

– Не знаю, это же ты пришла со словами «Антонио, угадай, какая завтра дата». Я и пытаюсь угадать.

– Завтра тридцать лет, как мы познакомились.

– С кем?

– Нет, я имею в виду, я и ты.

– Я и спрашиваю: я и ты – с кем познакомились?

– Друг с другом.

– Подожди, Мария, правильно ли я понял: сначала познакомились один друг с другим другом, а потом мы с ними? И всему этому завтра исполняется тридцать лет. Значит, каждому из этих четырех людей в отдельности – семь с половиной лет? А всем вместе – сто двадцать? Я не понял, что нужно сделать, умножить, или разделить?

– Для чего, Антонио?

– Чтобы узнать, что будет завтра.

– Завтра будет дата.

– Нет, Мария, дато будет сегодня – сковородкой тебе по голове. И сколько бы этому ни исполнялось лет, это мне никогда не надоест. Иди ко мне…

212.

– Мария!

– Да, Антонио.

– Что «да», Мария? Я еще не задал никакого вопроса, а ты уже отвечаешь на него «да».

– Я не отвечаю, просто, после того, как ты ко мне обратился, назвав меня по имени, я должна была обозначить, что я здесь и слушаю тебя.

– А зачем это обозначать, я и так вижу, что ты здесь? И попробовала бы ты меня не слушать.

– Но я же должна была как-то отреагировать. Я же не могла сказать «нет, Антонио».

– Не надо было отвечать ничего. А теперь у нас есть «да», которое должно стать согласием на что-то, иначе оно пропадет. Разве можно так разбрасываться словами, они так быстро закончатся.

– Я ничего не поняла, Антонио.

– Неважно, просто знай, что ты уже заранее на что-то согласилась.

– На что?

– Подожди, Мария, дай мне подумать… о, я придумал! Ты согласна, чтобы я поехал отдыхать в Акапулько один.

– Но я не согласна.

– Поздно, ты уже сказала «да». Все, я начинаю собирать чемоданы. Да, кстати, Мария… Мария… Мария, что происходит, почему ты мне не отвечаешь?

– Потому что ты опять используешь мое «да» в своих целях.

– О, Мария, не преувеличивай значение своего «да». В большинстве случаев достаточно и моего «да». Вот смотри: Антонио, хочешь текилу? – Да! И все. Так что, Мария, неси текилу, и можешь ничего не говорить.

213.

– Мария…

– Да, Антонио.

– Подойди ко мне, Мария, и возьми меня за руку. Я хочу, чтобы в этот трагический момент ты была рядом.

– Что случилось, Антонио?

– Я умираю, Мария. Мне душно в этом мире, населенном одними негодяями.

– Может быть, открыть окно?

– Не надо, я простужусь, и буду лежать в гробу сопливый, с красным носом.

– Да, я не подумала. Бедный мой!

– Ну, не такой уж бедный. Мне есть, что оставить людям. Слушай мою последнюю волю, Мария.

– Ты будешь диктовать мне завещание?

– Да. Впрочем, перед этим я оглашу предпоследнюю волю: дай мне рюмку текилы.

– Конечно, Антонио.

– И вот еще предпредпоследняя – кактусовые пирожки, они у тебя такие вкусные. И салат. И во-он ту рыбку… это будет уже какая воля? Предпредпред… короче, дай мне еще маринованных кактусов и икру из кактусовых иголок, и это будет семь моих предпоследних воль.

– Подожди, Антонио, ты же хотел что-то оставить…

– Вот еще, так все вкусно… А, ну да. Я завещаю нашему хомячку Густаво пять упаковок хомячьего корма, которые ты пойдешь и купишь в магазине, как только нотариус вскроет это завещание, тебе я завещаю хомячка Густаво с пятью упаковками корма, этим негодяям – нашим соседям Гутьерросам я завещаю сломать шею, упав с лестницы…

– Антонио, это все ужасно… а главное, так неожиданно… А кого пригласить на похороны?

– Ну, Эстебанов, конечно, Эрнандесов, этого негодяя Гонсалеса, Лопеса с подругой…

– Представляю, как будет весело! Они быстро напьются, начнут петь песни, плясать, Гонсалес опять покажет фокусы, подруга Лопеса опять разденется почти догола…

– А я этого всего не увижу? Нет, я не согласен. Я отменяю свою смерть!

– А как же праздник? Я уже настроилась.

– Будем поминать нашего хомячка Густаво.

– Но ведь он еще жив!

– О, Мария, этот вопрос я решу.

214.

– Антонио!

– Да, Мария.

– Скажи, а почему ничего не слышно об успехах наших спортсменов на зимней Олимпиаде в Турине?

– Ну, во-первых, потому что Турин очень далеко, и оттуда вообще плохо слышно. А во-вторых, эти негодяи – наши спортсмены – очень плохо подготовились к Олимпиаде.

– А им что, наплевать на честь нашей мексиканской родины?

– Понимаешь, Мария, эти негодяи – наши предки, когда выбирали, где им жить, выбрали такое место, где нет снега и льда. А готовиться к зимней Олимпиаде без снега и льда, все равно, что ездить на лошади без всадника… по-моему, точное сравнение.

– Неужели во всей Мексике нет хотя бы немножко льда?

– Есть. Но он весь находится в частных коллекциях.

– В каких частных коллекциях?

– В холодильниках. И эти негодяи – владельцы холодильников – жалеют этот лед для спортсменов, а вместо этого пьют с ним виски.