Место третьего

— Не знаю. Например, сладкого. Хочешь мороженого? Или хочешь… посмотреть что-нибудь? Поговорить? Сходить?.. — я качаю головой. — Рицка, я не знаю. Правда. Я понятия не имею, что…

— …делать со мной дальше, — спокойно заканчивает он.

— Не волнуйся, я разберусь, — улыбаюсь я, чувствуя, как маленькая ладонь находит мою руку. — Ты мне… только дай немного времени, ладно? И я разберусь. Обещаю.

— Я тебе верю.

— Вот и славно. Так ты… хочешь?..

— Нет. Сэймей, извини, но я ничего сейчас не хочу.

— Хорошо, как скажешь. Тогда… мне уйти?

— Я не хочу, чтобы ты уходил, я просто хочу…

Договорить ему не даёт вежливость, но я-то всё понимаю.

— Ладно, побудь один, — легко поцеловав его в щёку, встаю и иду к себе, чтобы обнаружить, что, несмотря на моё двухнедельное отсутствие, заняться абсолютно нечем.

Вот так, за занятием ничем, которое состоит в основном в прогоне по кругу одних и тех же неутешительных мыслей и в безуспешных попытках услышать через стенку, что говорит мама, пару раз навестившая Рицку, проходит несколько часов. Наконец в дверях звенит папин ключ, а вскоре нас зовут к ужину.

Я теперь у Рицки что-то вроде провожатого, так что спускаемся мы вместе, я подсказываю, на какой стул ему сесть, потому что направляется он прямиком к моему. Но пусть лучше продолжает сидеть у стены — там ему всегда было уютней.

Когда мы наконец рассаживаемся и приступаем к ужину, я понимаю, что у нас возникла неловкая и довольно неприятная проблема. Я её, конечно, предвидел, и это было единственное, из-за чего мне не хотелось возвращаться с Рицкой домой. В клинике мы были одни. Мы могли разговаривать, а могли и просто сидеть рядом и молчать — такое времяпрепровождение ни его, ни меня не смущало. Но теперь нас четверо, а количество людей обратно пропорционально времени, за которое молчание превращается из мирного в неуютное.

Я с надеждой жду, что хотя бы мама заговорит с Рицкой, спросит что-то глупое и банальное, например, как его самочувствие, скажет что-нибудь утешающее, начнёт рассказывать забавный случай из его детства… Но она молча жуёт свой рис и поглядывает на отца. А отец у нас — сама безмятежность! В одной руке палочки, которыми он орудует не глядя, в другой — газета. Только вот уже минут пять прошло, а страницу он до сих пор не перевернул.

Ну и что?

Не понимаю, теперь все будут делать вид, что всё нормально? Что ничего не произошло, что всё как обычно, так?

Я уже продумываю, с чего бы начать разговор — а поговорить нам всем нужно, это точно, — но тут мама замирает, не донеся палочки до рта, и изумлённо таращится на Рицку. Я машинально тоже смотрю на него. А что Рицка? Сидит, уставившись в стол, и спокойно ужинает.

— Рицка?..

Услышав своё имя, он поднимает голову, к которой тут же прижимаются Ушки. Отец медленно опускает угол газеты.

— Рицка, что ты делаешь?

Он испуганно смотрит в свою тарелку, но, как и я, ничего особенного там не находит.

— Рицка, ты же не любишь маринованные грибы.

Он медленно кладёт палочки на стол и беспомощно поворачивается ко мне.

— Мама, причём тут грибы? — хмурюсь я. — Какая разница?

— Но… Рицка ест только варёные грибы. Ему никогда не нравились маринады и соленья.

— Мисаки, успокойся. Пусть ест, что хочет.

Ага, конечно.

— Рицка, почему ты ешь грибы?! — она даже через стол наклоняется.

— Не знаю… Они… мне нравятся. В больнице тоже их давали.

— Ну хорошо, — мама задумчиво водит пальцами по виску. — Если нравятся, то… Да, наверное. Ешь.

Ужин возобновляется. Правда, мама не добилась ничего, кроме того, что Рицка теперь опасается класть себе что-то в тарелку из всего многообразия закусок на столе. Только смотрит на них и молча жуёт пустой рис. И едва уши наконец привыкают к сегодняшней тишине, вновь раздаётся её негромкий, чуть мечтательный голос:

— А прежний Рицка не любил маринады…

— Мама, ну хватит! Сколько можно говорить про эти чёртовы грибы?! Я их тоже, кстати, в детстве не любил.

— Сэймей, сбавь градус.

— Но, Сэймей, я только хочу понять, что случилось с Рицкой.

— А то ты не знаешь! И заметь, грибы никакого отношения к этому не имеют.

— Сэймей, пожалуйста…

— Почему он не просит сок? Почему он пьёт воду?

— Мисаки, хватит.

— Потому что ты налила ему воду!

— Но он всегда просил сок!

— Рицка не знает, что он просил и что раньше пил.

— Сэймей, не начинай…

— Что не начинать, отец? Всё уже началось. Это вы сидите тут и делаете вид…

— Не хами нам.

— Но я не думала, что он будет вести себя так странно.

— А чего ты хотела, мама? Он же болен. И странно ведёшь себя ты, учитывая обстоятельства.

— Сэймей, не горячись. Нет никаких обстоятельств.

— Конечно, отец, нет. Всё замечательно.

— Не язви.

— А ты не притворяйся, что всё в порядке!

— Думаешь, если я начну ругаться с матерью, что-то изменится?

— Очень может быть. Может, она перестанет нести чепуху про грибы?

— Что ты так зациклился на этих грибах? Я всего лишь сказала…

— Я зациклился?! Это разве я порчу ужин идиотскими разговорами?

— Сэймей, ещё одна грубость в адрес Мисаки…

— И что? Ещё одно замечание мне сделаешь?

— Да прекратите же вы ссориться, пожалуйста!

— Я ни с кем не ссорюсь, я просто надеялся спокойно поужинать.

— Мы тоже надеялись.

— Нет, отец, вы надеялись посидеть на кухне полчаса, делая вид, что Рицки тут нет.

— Может, ты не будешь говорить о нём в третьем лице?

— А я начал?

Не знаю, сколько бы ещё длилась эта дурацкая перепалка, если бы голос вдруг не подал Рицка:

— Спасибо за ужин. Можно я пойду к себе?

Мы разом замолкаем. Теперь мама смотрит на него почему-то с раздражением.

— И с каких пор тебе нужно разрешение, чтобы уйти?

От этого он весь окончательно сникает и даже как-то в размерах уменьшается.

— Извини, мама.

— Ты ведёшь себя очень, очень странно. Раньше ты вёл себя по-другому.

— Извини.

Вот и всё, что сейчас может сказать Рицка… Только безэмоциональные извинения, лишь бы поскорей отвязались. А вообще-то, это… ох, кое-кого мне это очень сильно напоминает.