Миллионщик

Так-так… Честный чиновник, знающий закон и сочувствующий невинно осужденным.

Гм, практически девственница в борделе! Да, это был не совсем Соловейчик, которого я искал, но кто знает — может быть, это даже лучше. Такой человек мог стать не просто наемным исполнителем, а настоящим союзником!

— А где же мне найти этого уважаемого Михаила Ивановича? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал безразлично.

— А там же, где и всех прочих судейских, — махнул рукой купец. — В здании Присутственных мест, что на Красной площади. Там у него своя каморка при Уголовной палате.

— Спасибо вам, Афанасий Иванович, за добрый совет, — поблагодарил я.

Мы распрощались. Я нанял извозчика и велел везти меня в хорошую гостиницу, поближе к центру. А сам думал только об одном.

Доброхотов. Михаил Иванович. Если мне удастся убедить его помочь, у нас появится неплохой шанс.

Сняв комнату в недорогой, но приличной гостинице на Тверской и переночевав, я поутру поймал «лихача» и отправился на Красную площадь, в присутственные места. По словам полового из гостиницы, именно здесь располагалась Московская палата уголовного суда на Красной площади.

Это оказалось монументальное здание, оно занимало место между Никольской башней Кремля и Воскресенскими воротами, то есть прямо на Красной площади, там, где в моем времени находится Исторический музей. Судя по помпезной табличке у входа, помимо Уголовной палаты, в этом же здании размещались Гражданская палата, Губернское правление и ряд других присутствий. Это тотчас навело меня на мысль, что найти какого-то секретаря в лабиринте коридоров и кабинетов будет непросто.

Огромное казенное здание подавляло своими размерами и безликостью. Внутри, в длинных, гулких коридорах, толпились просители, сновали чиновники в вицмундирах, пахло сургучом, пылью и какой-то застарелой безнадежностью. Найти каморку секретаря Уголовной палаты оказалось непросто. Но после долгих мытарств и двух серебряных полтинников, отданных словоохотливому сторожу, я все же оказался у нужной двери.

Михаил Иванович Доброхотов был уже пожилым, седовласым чиновником с усталым, но интеллигентным лицом, высоким лбом и добрыми, проницательными глазами. Он сидел за столом, заваленным кипами дел, и что-то быстро писал гусиным пером.

В первую секунду я даже залюбовался, как ловко у него это выходит: я уже по собственному опыту знал, что писать гусиным пером — та еще пытка.

Доброхотов поднял на меня глаза.

— Чего изволите, сударь?

Я представился коммерсантом Тарановским и, не теряя времени, изложил ему суть дела Левицких. Я говорил с жаром, не скрывая своего возмущения, рассказывал и о французах, и о дуэли, и о подложных документах Мезенцева.

Доброхотов слушал меня внимательно, не перебивая, лишь изредка кивая. Когда я закончил, он долго молчал, глядя в окно.

— Да, сударь, — сказал он наконец, тяжело вздохнув. — Истории такого рода мне очень хорошо знакомы. И я с вами совершенно согласен. Дело это нечистое. Я, конечно, не видел те бумаги, но можно заподозрить подлог!

— Так почему же суд принимает их во внимание?! — воскликнул я.

— Потому что, господин Тарановский, у господина Мезенцева, а вернее, у тех, кто за ним стоит, есть деньги и влияние, — горько усмехнулся Доброхотов. — А у Левицких нет ни того, ни другого. Таков, увы, наш мир!

— Но вы! Вы же можете помочь! — с надеждой сказал я. — Вы видите несправедливость!

— Вижу, — кивнул он. — И сочувствую этим несчастным детям всей душой. Но я государственный чиновник. Секретарь палаты. И не могу открыто вмешиваться в ход дела, выступать на чьей-либо стороне. Это против правил. Меня тут же обвинят в пристрастии и отстранят от дел. Кроме того, я в Москве, а дело во Владимире. Так что при всем моем сочувствии…

И Доброхотов виновато развел руками в черных полотняных нарукавниках.

Черт. Неужели и здесь тупик?

— Однако, сударь, — продолжил Доброхотов, и в глазах его мелькнул огонек, — хоть я не могу помочь вам официально, но способен дать добрый совет. Вам нужен не просто стряпчий. Вам нужен молодой, голодный до справедливости, не испорченный еще цинизмом нашей судебной системы помощник с острым умом и горячим сердцем.

— Где же мне найти такого? — спросил я.

— Есть у меня на примете один, — улыбнулся Доброхотов. — Студент юридического факультета Московского университета. Федор Плевак. Удивительно способный юноша. Сейчас лето, каникулы, лекций нет, и он из чистого энтузиазма, без всякой платы, помогает мне здесь, в палате, разбирать дела, готовить бумаги. Он, знаете ли, горит желанием бороться с несправедливостью, — закончил Доброхотов, будто бы заранее понимал, сколь тяжкая стезя ждет его протеже.

Плевако? Фамилия показалась мне знакомой. Где-то в глубинах моей памяти всплыло другое, созвучное имя, гремевшее на всю Россию — Плевако. Федор Никифорович Плевако, гений русской адвокатуры, «московский златоуст». Интересненько… А не он ли это?

— А где мне можно найти его? — спросил я, чувствуя, как у меня от волнения перехватывает дыхание.

— Да он здесь, в соседней комнате, с архивом работает, — сказал Доброхотов. — Пойдемте, я вас представлю.

Он провел меня в небольшую пыльную комнату, сплошь заставленную стеллажами с картонными папками. За столом, склонившись над старинным фолиантом, сидел молодой человек лет двадцати. У него были густые, темные, немного вьющиеся волосы, высокий лоб и очень серьезные, сосредоточенные глаза. Что-то восточное проглядывало в его внешности: высокие скулы и миндалевидные, монголоидные глаза.

— Федор Никифорович, — обратился к нему Доброхотов. — Отвлекитесь на минутку. Вот господин Тарановский, коммерсант, желает с вами познакомиться. У него к вам есть одно весьма интересное и, я бы сказал, благородное дело.

Молодой человек встал, с некоторым смущением поклонился.

— Господин Тарановский, — сказал я, пожимая его руку. — Простите за беспокойство. Михаил Иванович рекомендовал вас как человека честного и сведущего в юриспруденции. Но позвольте уточнить, ваша фамилия — Плевак?

— Да, Плевак, — ответил он, и на его щеках появился легкий румянец. — Хотя, признаться, я намерен в будущем ее несколько изменить.

— Изменить? — удивился я.

— Видите ли, сударь. — Он замялся, явно смущаясь. — Я незаконнорожденный. И фамилия эта… она досталась мне от отца, но я ношу ее не на вполне законном основании. Поэтому, когда окончу курс и приступлю к практике, вступлю в славную гильдию присяжных поверенных, вероятнее всего, возьму иную фамилию более… благозвучную. Я думал добавить в конце букву «о». Плевако. Как вам кажется, сударь, это будет лучше?

Я нашел его. Я нашел своего Соловейчика. Передо мною стоял будущий гений российской адвокатуры, Федор Плевако. И пусть пока он всего лишь студент-недоучка, но уже по одному взгляду я видел — с таким союзником мы сможем победить.

— Федор Никифорович, — предложил я. — Не желаете ли пройтись? Воздух здесь, в Присутственных местах, тяжел, а разговор у меня к вам серьезный.

Он с готовностью согласился.

Мы вышли из душных, пыльных комнат Уголовной палаты на залитую солнцем Красную площадь. Миновали Воскресенские ворота и оказались в тенистой прохладе Александровского сада. Здесь, после суеты Красной площади, царили покой и умиротворение. По дорожкам, усыпанным мелким гравием, чинно прогуливались дамы под кружевными зонтиками, сновали гимназисты в форменных фуражках, а на чугунных скамейках сидели чиновники, отдыхая от службы.